Так или иначе, малыша Джорджа Карвера воспитывали тетушки по материнской линии и чернокожие нянечки, а когда его вывозили на коляске, а потом и выводили за ручку на тенистые улицы Торнтона, все смотрели на него как на маленького принца. Не только его отец был самым крупным землевладельцем в округе, но и прадед обосновался здесь по указу времен Войны за независимость, который давал за какие-то заслуги высочайшие права. Вне зависимости от богатства, положения или образования (до Гражданской войны всех предков отца, судя по всему, отправляли на обучение в Принстон) — вне зависимости от всего этого, в любом сообществе предпочитают урожденного героя, а не того, кто героем становится. Ведь это же значит, что герой удостоен высочайшей милости богов. Он родился в рубашке! Вот так относились и к Джорджу Карверу в Торнтоне. У него не было чересчур больших богатств, или очень высокого положения, или действительно блестящего образования, но он получал все лучшее, что мог предложить Торнтон в штате Теннесси. Все в округе считали, что Джордж Карвер рожден под счастливой звездой. Известна история, как в шестимесячном возрасте он выпал из окна второго этажа и приземлился в большую корзину с бельем, которую случайно поставили прямо под окном. И всю жизнь он больше всего гордился этой своей удачей, чем какими-либо достижениями. Даже разоренный мистером Льюисом Шеклфордом и бежавший в Мемфис со всей семьей, отец все еще рассчитывал на удачу и верил в нее. Если бы в тот день в старом дощатом отеле в Хантингдоне одна из его красавиц дочек умчалась со своим молодым человеком, думаю, он бы счел это первой личной неудачей в жизни. И решил бы, что не сможет с этим справиться — так, как справился с предательством Льюиса Шеклфорда. Но вера в собственную удачу была частью его натуры, и в бытность ребенком и юношей, жители Торнтона видели и уважали эту веру столько же, сколько признавали саму удачу.
Но вопреки удовлетворению от того, что ему повезло родиться без поводов на жалобы в материальном, физическом и умственном отношениях (окончил он академию Торнтона, конечно же, отличником), в растущем Джордже Карвере начало проявляться и некое неудовлетворение жизнью, причем еще до того, как он начал носить длинные штаны. Об этом я иногда слышал в его беседах с моим другом Алексом Мерсером. И только сейчас, в среднем возрасте, я начинаю понимать, что вот это и было общее у моего отца с Алексом — в каком-то смысле и в какой-то степени. Принципиальной же разницей было то, что Алекс по-пуритански верил, будто не должен исправлять неудовлетворение, не должен тосковать по тому, что ему не принадлежит по праву рождения, — даже признавать эту тоску не должен; тогда как в моих глазах выдающейся чертой отцовского характера является как раз то, что с первых же лет Джордж Карвер стремился к индивидуальности и личным достижениям, никак не связанным с его рождением, желал преуспеть в какой-нибудь сфере, о которой раньше не слышал и не мог слышать, стремился к каким-то таинственным победам, какие не обретешь на Городской ферме или в суде округа Торн, стремился, как я слышал в беседе с Алексом Мерсером, «ко всему другому — не тому, что уже было моим или могло стать моим, по словам других». Он дерзал добиться чего-то особенного, что нельзя приписать особенностям его характера или происхождения. Он стремился ко всему другому — тому, чем не был благодаря рождению. В какой-то момент возмужания эти стремление, тоска и дерзновения стали жаждой. Нужно понимать, что все это я начал чувствовать, видеть, когда Холли Каплан попросила рассказать об отце. И впоследствии в его жизни, как мне кажется, эта жажда не унималась никогда.
Во всяком случае, таким практически за несколько дней я начал видеть человека, которого многие годы считал попросту эгоистом. В основном благодаря влиянию Холли я пришел к куда более интересному и просвещенному взгляду. Если в сухом остатке это и не самый точный взгляд, он все же доставлял мне удовлетворение. Я обнаружил, что даже начал пересматривать прежние представления о его дружбе с Льюисом Шеклфордом. В детстве в Нэшвилле я видел двух друзей в самых благополучных и даже — с моей детской точки зрения — самых лестных обстоятельствах. А теперь начал заново истолковывать все то, что видел, в новом свете.
10
Это были серьезные люди — мой отец и мистер Шеклфорд. Они не говорили попусту. Не тратили время на философию, банальности и прочее. Когда мы охотились с гончими на Рэднорских холмах, я близко следовал за ними на своем Реде. Мы ехали прогулочным шагом по тенистой гравийной аллее, обычно проходившей между двумя низкими каменными стенками. Над этими аллеями кроны лесных нисс[19], кленов и дубов часто сплетались в виде сводов, и мне кажется, каждое утро во время поездки нам попадался у ограды старый негр, занятый каким-нибудь ремонтом. Эта картина вне времени. Я не мог представить прошлого, когда бы всего этого не было, или будущего, когда всего этого не будет. Плетясь позади двух мужчин, я видел, как промокла от пота их одежда после только что закончившейся сумасшедшей скачки. Капли пота сбегали и по их вискам, по шее под черными жокейскими шапочками. Они удовлетворенно обсуждали погоню и в целом вид спорта, который в своем нынешнем виде только недавно вошел в моду в широкой долине, какую мы называли Нэшвиллской впадиной. Думаю, в чем-то охота на лис имела для них разный смысл, но обоим особое удовольствие от участия приносило присутствие второго.
В глазах Льюиса Шеклфорда мой отец был провинциальным джентльменом, наследником старых земельных традиций Европы и довоенного Юга, с которыми Льюис мечтал себя отождествлять. Уверен, он никогда не позволял себе думать об отце просто как о сыне юриста и хлопкового фермера с Западного Теннесси. Уверен, в его воображении отец воплощал все то, что Шеклфорд хотел бы видеть в соседях и близких соратниках. Отец был превосходным наездником и спортсменом. Ничего удивительного, что он добился успеха и в охоте на лис, когда ею увлекся. Но Льюис в это не вникал и представлял — любил представлять, — что Джордж Карвер, мой отец, просто рожден для охоты. Льюис, разумеется, помнил, что начал восхищаться Джорджем Карвером, когда тот был блестящим капитаном футбольной команды и неудержимым лефт-эндом в Вандербильте, и знал, что в детстве для отца охота на лис была не конным, а пешим спортом — тогда ему приходилось стоять всю ночь у костра в лесу и прислушиваться к голосам гончих. И все же Льюис не позволял этому знанию изменить мнение — какое ему хотелось иметь и в каком он нуждался — о своем друге.
Хотя отец знал, что Льюис Шеклфорд — сын нэшвиллского банкира и бизнесмена в первом поколении и только недавно начал жить в загородном поместье, знал он и то, что в эти дни Льюис иногда охотится с гончими в Уэстчестере, штат Нью-Йорк, и даже в Ипсуиче, штат Массачусетс, — и даже за океаном, в Ирландии и Шотландии. Ему было известно обо всех связях Льюиса Шеклфорда и о том, откуда тот набрался своих представлений о жизни. И все же для отца высотой устремлений оставался Нэшвилл. Думаю, его устремления не простирались дальше — хотя могли бы, повернись события иначе. Как бы то ни было, когда оба ехали бок о бок по аллее в Теннесси, в их голосах звучало взаимное уважение, заметное даже для невинных ушей мальчишки. Даже мальчишка понимал, что оба обладали значительным воображением, просто не мог облечь это в слова. Тогда — не мог. Но, оглядываясь назад, много позже мальчишка — то есть, разумеется, я, — приучился уважать их за то, что они стремились быть чем-то большим, чем просто бизнесмен и его юрист, пытались построить финансовую империю на скупке и продаже муниципальных облигаций городков Юга. Позже меня восхитит, что они ни разу не говорили о делах, когда я ездил с ними на лисью охоту, охоту на птиц или на ловлю форелей. Они говорили о биографиях, которые нескончаемо читали и рекомендовали друг другу, — биографиях таких людей, как Джефферсон, Джексон и даже Аарон Берр[20]: популярные книги того времени, которые я, разумеется, сегодня и близко не допущу в свою библиотеку — только не в коллекцию редких книг. Однажды, много лет спустя, в отцовской библиотеке в Мемфисе я набрел на книжку под названием «Моя автобиография» Бенито Муссолини с подписью на форзаце: «С уважением, Джорджу Карверу — от Льюиса Шеклфорда». И все. Еще была проставлена дата — «Рождество 1927».
