– Ай-я-яй, ай-я-яй… Пропади ты пропадом, выбрал время… Ну, вот взгляни на эту рожу! Ведь не мой же, не мой! Душу положу, что пригуляла!
Король собрался было возразить в том духе, что все младенцы на одно лицо и на людей не похожи вообще, но в артистическую влетела Роза.
– Здравствуй, князь мой алмазный… Петька! Ну, что такое? Работать надо, а он здесь сидит!
– Ты за детьми будешь смотреть или нет?! – заорал Петро. – Смотри, он мокрый, кажется!
– Пока ты не схватил – сухой был! – Роза выдернула из рук мужа ребенка, и тот мгновенно затих. – Что за человек – на минуту ему дите оставить нельзя! Мой маленький, мой красавец, спи, спи… Ты работать будешь сегодня, захребетник?!
– Иду, – резко сказал цыган, вставая. Король вышел вслед за ним. Но, подумав об одной вещи, вернулся с полдороги.
Подозрения Короля подтвердились. Роза стояла на коленях на продавленной тахте и что-то торопливо говорила в трубку телефона. Подойдя сзади, Король опустил ладонь на рычаг. Вздрогнув, Роза обернулась. Ее губы испуганно приоткрылись, затем неуверенно раздвинулись в улыбке:
– Ошалел, брильянтовый?
– Куда звонила? – Король поздно сообразил, что умнее было бы подслушать разговор и лишь потом вмешиваться. А сейчас момент уже был упущен: Роза моментально взяла себя в руки и расхохоталась:
– Матери, просила курицу из морозилки достать! Не веришь – звони, проверяй! У, глупый какой!
Король снял ладонь с телефона. Помолчав, спросил:
– Совсем ничего не боишься, детка? У тебя дети вроде…
– Спасибо, напомнил, – фыркнула Роза. И серьезно сказала: – Нет, дорогой, не боюсь. Никого не боюсь. Графчика только – его одного.
– Я тебя тоже пришить могу.
– Мог бы – пришил бы, – ухмыльнулась женщина. Король вспомнил обещание, данное Белашу – не трогать цыган, – и понял, что чертовка права.
– Смотри у меня, – на всякий случай предупредил он, выходя из комнатки. В спину ему понесся Розин смех.
В дальнем углу ресторана, за столиком под развесистой, пыльной пальмой устроились за бутылкой коньяка Лягушонок и Голубь. Увидев цыганку, Гришка встал из-за столика, широко улыбнулся:
– Мама дорогая – Розочка!
– Ай-я-яй… – пропела она. – Мальчик мой хороший опять пришел? Давно что-то не был, ангел мой серебряный, а? Забыл меня, несчастную, совсем? Я сохну, мучаюсь, а он?.. Бессо-овестный… Неужели в Одессе цыганки лучше? Так ты скажи, алмазный мой, скажи – я поеду и все волосы им повыдираю!
Глядя на довольную физиономию Гришки, Король едва удерживался от смеха. Он знал, что Голубю давно нравится Роза и что она, пользуясь этим, при каждой встрече вытягивает из парня все до копейки. До постели, однако, дело еще не дошло, и Король дал Петро клятвенное обещание, что этого не будет. Но с каждым приездом в Москву сдерживать Гришку становилось все трудней.
Сердитый Петро молча взял аккорд на гитаре. Роза щелкнула пальцами и, блестя зубами, запела «Бирюзовые колечки». Когда она закончила, за столиками зааплодировали. Быстро поклонившись гостям ресторана, Роза с хохотом кинулась на шею Голубя:
– Понравилось? Понравилось? А что подаришь девочке?
Гришка притянул цыганку к себе на колени. Вложил ей за лиф свернутые бумажки, попытался было задержаться там, но Роза, смеясь, оттолкнула его руку:
– О-о, нет, миленький! Туда только цыгану можно! И то не всякому!
– Роза! – потерял терпение Петро.
– Переячь, мэ ловэ кэрава![37]– огрызнулась она. Гришка поцеловал ее обнаженное плечо. Что-то тихо, весело спросил. Роза, болтая ногами, закатилась смехом на весь ресторан:
– А детей я куда дену? Тоже к тебе?! А мужа? А у меня еще дедушка есть!
Взглянув на лицо Петро, Король понял, что пора вмешаться. Он было уж нагнулся через стол к Гришке, когда вдруг резко хлопнула входная дверь. Роза стремительно обернулась.
– Мама… – вырвалось у нее. Она спрыгнула с колен Голубя, метнулась в сторону, увлекая за собой мужа, и Король понял: явились те, кому Роза звонила из гримерки.
– Ромалэ! – рявкнули от двери. – Пал пхаля![38]
Цыгане на эстраде попадали дружно, как солдаты. По ресторану застрекотали очереди. Король сразу же оказался под столом; прямо на него, шепотом матерясь, свалился Лягушонок. Быстро перекатившись на бок, Зямка приладил на перекладину стула «макаров» и открыл ответный огонь. Ресторан взрывался выстрелами. Мельком Король подумал, что цыгане сыграли глупо: куда проще было бы дождаться на улице. Графа среди стрелявших он не увидел. Через минуту очереди смолкли. Цыгане исчезли мгновенно, как привидения. Взвизгнули тормоза на улице. Тишина. Чей-то отчаянный вопль:
– Помогите-е!
Король вскочил на ноги. На полу, у ножки стола он увидел бледное лицо Голубя с открытыми глазами. Отгулял мальчик…
– Зямка, ты где? Живой?
– Каж-жется… – придушенный голос из-под стола. Зямка быстро выбрался оттуда на четвереньках. И замер.
– Гришка?.. П-падлы…
Король насильно поставил Зямку на ноги, увлек за собой. На улице толкнул его в машину, сам сел за руль. Времени размышлять об оперативности цыган и собственном идиотизме (матери она звонила, курицу достать, как же!..) не было: из соседнего переулка уже неслись звуки сирены.
Около получаса «девятка» плутала по переулкам. Когда впереди замаячили цветные огни Тверской, Король притормозил у знакомого, прячущегося в подвале бара. С беспокойством покосился на молчавшего все это время Зямку. Парень, не моргая, смотрел в сторону. Губы его чуть заметно шевелились.
– Чего ты, чижик? Ну… жизнь у нас такая. Что поделать?
– На зоне… – голос Лягушонка был тихим, незнакомым. – На зоне, когда вместе сидели… Его опетушить хотели, он же лицом был, как девка. Только с малолетки перевели, зеленый совсем… Я тогда Шамилю нос откусил. Десять суток в ШИЗО без жратвы сидел. Меня потом оттуда волоком вытаскивали. Зато Гришку не трогал больше никто. Боялись. Гады, глистогоны, суки бацильные, гниды, свол…
– Ладно… Пойдем помянем.
В глубине бара беззвучно голубел экран маленького телевизора, перед которым дремал охранник. С улицы доносился приглушенный шум машин. Король, придерживая плечом трубку и хмурясь, слушал, что думает по поводу случившегося Монах. Лягушонок, не закусывая, пил водку, что-то говорил – на одном дыхании, без интонаций, глядя в стену. Положив трубку и прислушавшись, Король различил изощреннейшую матерную ругань в адрес всех цыган на свете.
Глубокой ночью он привез бесчувственного Лягушонка в Солонцовский переулок, сдал его с рук на руки зевающей Маме Римской и уехал к Монаху.
