Понимает хотя бы, как это на меня действует?
Глаза закрываю — до боли веками. Потому что опять уже искры в них безумствовать начинают. Как и в паху, и член судорожно, болезненно дергается.
— Я дальше хочу. По — настоящему. До конца.
И обхватила член ладонью, сжала, — а меня уже скручивает, дергает, выворачивает, как будто первый секс у меня в жизни, как будто женщины годами не видел.
Трогает неумело, пальцами по члену проводит, — а сама краснеет, я румянец этот ее жаром от щеки чувствую.
— Может, хватит на сегодня? В следующий раз? — кулаки сжимаю, чтобы не тронуть, не наброситься, — потому что потом уже не остановлюсь. И без того срывает.
— Хочу… Тебя… Всего… — так тихо и так невинно… Вот она, моя собственная точка невозврата.
Подминаю под себя, удерживаясь над ней на руках и в глаза смотрю, — долго, пристально, почти касаясь ее ресниц своими.
И пламя в ее глазах, — неугомонное, дикое, с нежностью и легким страхом переплетенное.
И мурашками весь покрываюсь, — огненными такими мурашками, до самых внутренностей.
— Маленькая моя… Сладкая…
Моя?
Лишь на какую-то секунду. Пока не очнемся. Пока жизнь не вернет в реальность и не заставит каждого по счетам своим платить.
Только сейчас — моя, и я весь твой.
Пусть она будет, эта наша секунда. Пусть будет, пусть единственная, — но такая искренняя, будто весь концентрат жизни в ней собрался. Пусть… Иначе зачем жить?
Распахиваю ее ноги, не отрывая взгляда.
Осторожно, медленно вожу головкой у самого входа, а у самого уже все внутренности прострелило тысячу раз.
Чуть вдавливаю, ловя ее тихий всхлип и снова всматриваюсь.
Если увижу хоть тень страха или боли, тут же остановлюсь.
Но она только глаза прикрывает и в спину мне руками впивается.
— Давай, Артур. Пожалуйста….
Резко толкаюсь внутрь, проникая на полную мощность.
Какая же узкая, бархатная, до сумасшествия сладкая моя девочка… До миллиарда искр из глаз. До невозможного желания двигаться в ней — бешено, исступленно, без остановки, — и никогда не выходить, не останавливаться, брать снова и снова, каждый миг жизни своей делать… Моя… Вот теперь, — моя, по-настоящему, — и это уже останется навсегда. Это отпечатается в ее памяти, вобьется в нее. И в мою. Навсегда…
Вскрикивает, судорожно хватая ртом воздух, — и я с жадностью выпиваю ее дыхание.
— Света? — замираю, даю привыкнуть, ощутить, понять, — хочет она продолжения или нет.
— Больно?
— Да, — выдыхает мне в губы. — Но это- такая сладкая боль, Артур…
Блядь, это просто спусковой крючок.
Мне же сдерживаться надо, а волнами, стобалльными накрывает!
Целую шею ее бархатную, прикоснусь к губам, — точно сорвет.
И медленно раскачиваюсь внутри, — растягиваю аккуратно, неторопливо, чувствуя, как уши закладывает от того, какая она жаркая, предельно узкая, он вздохов ее, становящихся все громче.
Сам весь дрожу вместе с ней, а спина потом обливается.
— Двигайся, не жалей, не сдерживайся! — ногтями уже прокалывает мне кожу.
С рычанием впиваюсь в ее острый сосок и начинаю толкаться, — все еще осторожно, медленно, растирая пальцами ее пульсирующий обжигающе-горячий бугорок, выписывая на нем круговые узоры наслаждения…
— Нежная… Нежная моя девочка…
Прикусываю сосок, подымаюсь лихорадочно вверх, — к ключицам, к шее, — а она уже изворачивается, вижу, как глаза дымкой затянуло, распахивается мне навстречу еще шире, бедрами ко мне толкается, — неумело, робко, впиваюсь в губы, схлестываясь языком с ее, ловя ее хриплые стоны, и чувствую первые судороги там, внутри.
И, блядь, меня просто уносит, взрывает, растерзывает. А она сжимает мой член так сильно, что перед глазами пламя полыхает и все взрывается в венах, в крови, в мозгах.
— Артур! — выкриком, изгибаясь, чуть не взлетая над кроватью и бедра мои к себе ногами, как в тисках прижимая еще сильнее. — Артур…
Первый раз в жизни так же ору, взрываясь. Только и успеваю, что резко выйти из нее и меня уносит во взрывном безумии.
Почти сваливаюсь на ее, жадно дыша, обхватывая ее все еще дрожащее мелкой дрожью тело, впитывая ее такое же жадное, такое жаркое дыхание.
— Моя, — шепчу, как обезумевший, водя руками по коже, — по лицу, груди, животу, — не разбирая. Хочется с каждым ее миллиметром своей кожей слиться, чтобы белых пятен не осталось, — ни единого. Чтобы вся мной пропиталась, насквозь. Чтобы ее кожа горела от моей.
— Твоя, — выдыхает, — и глаза, — сумасшедшие, пьяные. Прижимается к губам и не целует, — всхлипывает, сжавшись под моими руками. — Твоя, Артур. Вся.
Вжимаю ее в себя и жду, когда дрожь эта уймется. Шепчу что-то, целую все лицо, по волосам глажу. И, блядь, — сам себе не верю, как будто горячка все это или пьяная галлюцинация. Не бывает так. Вот просто — не бывает.
Она обмякает под моими руками, дыхание успокаивается, становится ровным, — и я осторожно, чтобы не потревожить, укладываю ее на бок.
Прижимаюсь со спины, прикрывая глаза и снова пытаюсь надышаться ее запахом. Никогда не надышусь, — все равно все больше и больше хочется. Никогда не насытиться мне этой бархатной кожей, которую медленно глажу.
— Я люблю тебя, — слышу так тихо, что мог бы подумать, что показалось. Но она выдохнула это — и тут же уснула с улыбкой на лице.
А я не сплю.
В волосы ее зарываюсь, затылок целую и вожу руками по бедрам, по плечу, — и насытиться не могу. И внутри рокочет, — как мотор гулкий, как ракета, которой взлететь хочется. Вот чертовка, — сердце даже мое переиначила, всего меня в режим какой-то совершенно, блядь, нереальный перевела.
А и я не против. И кажется, что только сегодня, сейчас, — настоящим вдруг, живым стал.
И вены себе зубами собственными разодрать хочется, когда подумаю о том, что с ней тогда сделал.
И я не забуду. И она однажды вспомнит. И ужаснется, отшатнется от меня. И никогда моей не будет. Не моя и не станет моей. Я знаю. А, может, вообще все это игра, — и прекрасно все она помнит, прекрасно знает, и эксперимент по приручению Тигра здесь ставит.
Но мне все равно. Сейчас только одного хочу, — вжать ее в себя, срастись с ней, под кожу, мясом, костями, тем, что ревет у меня сквозь ребра, а у нее тихо сладко бьется, — всем соединиться, намертво. Слиться с ней оголенными нервами, — так, чтоб навсегда, чтоб не отцепить уже никакой на хрен, силой.
Что это все? Секунда, пока она не вспомнит, — или иллюзия?
Хрен его знает, — но я за эту секунду, — даже если все, — ложь, — жизнь, кажется, готов отдать.
