Ознакомительная версия. Доступно 41 страниц из 202
Однако уже практически сразу после свадьбы у Зонтаг начали появляться сомнения. «Через два дня после свадьбы – он ест яйцо всмятку, разбивает, а не снимает скорлупу, в результате все получается очень неаккуратно – она чувствует отвращение»[300]. Через несколько лет она пишет в своем дневнике, что в то время он был «совершенно неприспособленным человеком, незнакомым с простейшими правилами жизни в этом мире. Мне приходилось его учить – показывать, как надо жить в отелях, заказывать обслуживание в номер, открыть чековый счет»[301]. Мы можем себе представить ее недовольство и смущение от того, что Рифф не знал, как делать простейшие вещи, которые должен знать любой представитель среднего класса. Равно как и то, что он наверняка ужасно стыдился, когда его молодая красавица-жена узнала о том, что он вырос в бедности.
Однако у Филипа были свои собственные представления о приличиях, и он уже в молодом возрасте их упорно отстаивал. Его суровая строгость оттолкнула друзей Сьюзен. Джойс Фарбер писала, что специфическое и экстравагантное отношение к одежде появились у Риффа еще до того, как ему исполнилось 30 лет. Однажды они втроем ехали в кино на фильм «Красные башмачки». Филип отказался входить в кинотеатр, пока его спутницы не сменят джинсы на юбки. «Это была просто дичь, – вспоминала Джойс. – Мы так и не попали в кино. Этот эпизод остался в моей памяти на долгие годы».
В НАЧАЛЕ ЗАМУЖЕСТВА СЬЮЗЕН ДЕЛАЛА МАЛО ЗАПИСЕЙ В СВОЕМ ДНЕВНИКЕ, ЧТО БЫЛО ДЛЯ НЕЕ КРАЙНЕ НЕХАРАКТЕРНО.
Первые месяцы после свадьбы были очень важными. В конце семестра она ушла из университета, проучившись в нем всего два года. Летом они с Филипом отправились в Европу. Возможно, Сьюзен чувствовала себя наедине с мужем не очень комфортно, поэтому пригласила Джойс в это свадебное путешествие. Та думала принять это странное приглашение, но мать запретила ей это делать.
Они побывали в Лондоне и Париже. К сожалению, не сохранилось практически никаких записей и свидетельств о первых впечатлениях Сьюзен о городе, с которым позднее будут ассоциировать ее творчество и где она будет похоронена. В коротких мемуарах тех времен она вообще не упоминает эту европейскую поездку. Свои первые слова по-французски «La Sorbonne, s’il vous plaît!» Сьюзен произнесла на вокзале Сен-Лазар. Этот адрес она сообщила водителю такси. Рифф и Сьюзен остановились в Hôtel des Étrangers в центре студенческого квартала на пересечении ру Расин и бульвара Сан-Мишель. Сьюзен и Рифф провели свое «немое лето»[302], проживая в отеле, в котором встретились Рембо и Верлен. Они оба страдали от непонимания иностранного языка, а она – еще и от привередливости Риффа. В социальном смысле Филип оказался очень замкнутым и ему было сложно наладить контакт с людьми и подружиться с ними (Сьюзен это часто отмечала). Она же была общительной, и ее всегда окружали люди. Париж – космополитический центр авангардного искусства, являлся символом всего прогрессивного, а также полной противоположностью обывательской Америки, озабоченной красной угрозой. Париж был городом, в котором американец, которого не понимали у себя на родине, мог стать писателем. Когда корабль Statendam, на борту которого находились Сьюзен и Рифф, приплыл назад в Нью-Йорк, в багаже Филипа был запрещенный в США скандальный роман Генри Миллера «Тропик Рака», на обложке которого было написано предупреждение: «Не ввозить в США и Англию». Но так как Рифф был профессором, его багаж не досматривали на таможне[303].
«Первый из ударов, которые уничтожили» их брак, произошел вскоре после их возвращения из Европы. К своему ужасу Сьюзен обнаружила, что беременна. «Она плакала, считая, что жизнь ее будет окончена, если она не сделает аборт, – писала Зонтаг в своих мемуарах. – После омерзительных споров, слез и унизительных расспросо, грубых и не особо желавших помочь знакомых, был найден адрес на Норт-Стейт-стрит».
До 73-го аборты в США были запрещены, а когда их делали нелегально, то последствия для женщин были зачастую самыми плачевными. «Методы были просто варварскими», – говорила Джойс Фарбер. Сьюзен рассказывала ей, что вместо анестезии врач «сделал громче радио», чтобы соседи не услышали ее криков.
Упоминание о громко игравшем радио свидетельствует о том, что Сьюзен ассоциировала секс с болью, то есть с заболеванием, которым «заразила» ее Милдред. Этот эпизод напомнил Милдред пережитые в детстве горести, и она была одной из «не особо желавших помочь знакомых», к которым Сьюзен обращалась за советом. Когда Сьюзен в панике позвонила матери и просила ее помочь деньгами, то, по словам Джуди, «у матери началась истерика». Вместо того, чтобы успокоить дочь или выручить ее деньгами для оплаты аборта, Милдред передала трубку 15-летней Джуди. А потом, как «королева отрицания» часто поступала в жизни, просто вышла из комнаты.
«Тот случай, когда она отказала ей в помощи, полностью изменил их отношения», – рассказывала Джуди[304]. С тех пор Сьюзен несколько раз пыталась наладить контакт с матерью, но период ее беспомощной привязанности уже закончился, не осталось и следа былых теплых чувств.
Еще до беременности Сьюзен старалась восстановить в себе понимание главенствующей роли ума над телом. Во времена обучения в Беркли этот баланс был нарушен. «Я отрицаю слабую, манипулирующую и отчаянную похоть. Я не животное, я не буду настолько утилитарной»[305]. После аборта она писала: «Они перестали заниматься любовью так часто, как раньше, частично из-за того, что она страшилась новой беременности»[306].
После поездки в Европу они не вернулись в Чикаго. Филип начал работать в Висконсинском университете в Мадисоне вместе с известным немецким социологом Гансом Гертом. Точно так же как и многие профессора в Чикагском университета, Герт бежал от нацизма. Он был в свое время связан с одним из создателей социологии Максом Вебером, что очень импонировало Сьюзен и Филипу. «Я не знаю, как бы сложилась моя жизнь, если бы мы с ним не познакомились»[307], – сказала Сьюзен после того, как узнала о его кончине.
Он дал ей размноженные на мимеографе свои переводы Теодора Адорно и Вальтера Беньямина за десять лет до того, как имена этих ученых стали известны на гуманитарных факультетах вузов по всей стране[308]. Адорно был далеко не старым (ему было под пятьдесят) и, несмотря на то, что он провел годы войны в Пасифик-Палисэйдсе, не принадлежал к звездной когорте лос-анджелесских изгнанников (Манн, Стравинский, Шёнберг), которые стали известными еще до войны и соседство которых будоражило душу молодой Сьюзен. В год, когда Сьюзен приехала в Мадисон, вышла его работа Minima Moralia, где он продемонстрировал потенциал афористического стиля эссеистики, которым она писала в своих дневниках.
Ознакомительная версия. Доступно 41 страниц из 202
