Дик молчит.
– Где ты был во вторник?
– На концерте с приятелями.
Разве в субботу все было так очевидно? Допускаю, материал для догадок имелся. Но о том, что произошло на самом деле, Барри решительно неоткуда было знать.
– И что ж это за концерт такой, на котором вот так просто познакомиться с девушкой?
– Я с ней не так просто познакомился. Она пришла с моими приятелями.
– И сегодня ты с ней снова встречаешься?
– Да.
– Как звать?
– Анна.
– Что, просто Анна? Дальше-то как? Анна Франк? Анна Австрийская? Анна Конда? Чего молчишь?
– Анна Ростик.
– Анна Ростик. Невысокого такого росточку, росток… баобаба.
Он, случалось, и раньше так поступал с женщинами, и мне это в общем-то не нравится. Я однажды даже обсуждал эту его манеру с Лорой, потому что он пытался покаламбурить и с ее фамилией – какого очень тупо, но сейчас не вспомню как. Мне его каламбур показался отвратительным. Я хотел, чтобы она оставалась Лорой, носила милое и симпатичное девичье имя, о котором так хорошо было помечтать, когда приходило настроение помечтать о чем-нибудь. И мне было совсем не по душе, что своими шуточками он делает из нее мужика. Лора же, естественно, решила, что я недоговариваю, а на самом деле хочу, чтобы все девушки всегда были беленькими пушистенькими дурочками; она сказала, что мне неприятно было бы относиться к ним так же, как я отношусь к мужчинам. Она совершенно права – мне это было бы неприятно. Но не в том суть. Барри острит не во имя равноправия полов, а потому, что злобствует, потому, что у него руки чешутся разрушить ощущение романтического уюта, которым Лора, Анна или кто там еще способны наполнить наши сердца. Груб этот Барри. Груб и неприятен. Он чувствует силу девичьих имен, и она его раздражает.
– Она вся такая гибкая и зеленая?
Начиналось все в шутку – игрой в прокурора и подсудимого, – но теперь игра начала принимать серьезный оборот. Дик, провинившийся только тем, что познакомился с девушкой, выглядит чертовски виноватым.
– Отстань от него, – говорю я Барри.
– Я знал, что ты это скажешь. Как же, теперь-то вы будете заодно. Подумаешь, учредили тут Товарищество постельных героев.
Я стараюсь проявить терпение:
– Ты идешь в паб или как?
– Еще чего!
– Ну и прекрасно.
Барри уходит. Теперь Дику неудобно уже не за то, что он с кем-то познакомился, а за то, что я остался без компании.
– Я еще успеваю с тобой выпить – если по-быстрому.
– Об этом не беспокойся. Ты не виноват, что Барри такой кретин. Иди, и желаю хорошо провести вечер.
Он награждает меня взглядом, исполненным самой глубокой благодарности. Я тронут до глубины души.
Возникает ощущение, что такие разговоры сопровождают всю мою жизнь. Мы все трое уже не дети, но то, что сейчас произошло, запросто могло случиться, когда мне было шестнадцать, или двадцать, или двадцать пять. Повзрослев, мы остановились и дальше не движемся; мы дорисовали карту и с тех пор не пересекаем обозначенных на ней границ. Спросите, почему Барри так тревожит знакомство Дика с девушкой? Да потому, что ему не хочется нарваться в фойе кинотеатра на улыбку парня с заячьими передними зубами и в куртке с капюшоном; Барри тревожит, как дальше будет складываться его жизнь, и он одинок, а одинокие – они самые желчные.
14
С тех пор как я открыл магазин, мы все никак не можем сплавить диск некоей группы под названием «Сид Джеймс Экспириенс». Обычно мы избавляемся от залежалого товара – скидываем цену до десяти пенсов, а то и просто выбрасываем на помойку, – но эту пластинку любит Барри (и дома он держит ее в двух экземплярах на случай, если один возьмут послушать, а потом не вернут), который утверждает, что она очень редкая и рано или поздно мы ею кого-нибудь осчастливим. Она у нас стала чем-то вроде старой чудаковатой родственницы. Постоянные покупатели справляются о ее здоровье, дружески похлопывают по конверту, натыкаясь на нее в своих поисках, а иной еще и возьмет ее с полки, отнесет к прилавку, будто бы собираясь купить, а потом скажет: «Шутка!» – и тащит беднягу на место.
Но тут в пятницу утром один парень, которого я никогда раньше не видел, роясь в разделе «Британский поп S–Z», вдруг издает сдавленный вздох восхищения и мчится к прилавку; заветную пластинку он крепко прижимает к груди, словно боится, что ее у него сейчас отнимут. У прилавка он достает кошелек и выкладывает за свою покупку семь фунтов, молча и решительно, даже не пытаясь поторговаться: ему просто невдомек, что он на самом деле творит. Я уступаю Барри – вот и настал его день! – право обслужить парнишку, а мы с Диком затаив дыхание наблюдаем за происходящим со стороны; точно так же мы наблюдали бы за человеком, облившим себя бензином и доставшим из кармана спичечный коробок. Мы выдыхаем, только когда он уже чиркнул спичкой и его охватило пламя, а когда он уходит, смеемся до коликов. Этот эпизод нас очень воодушевил: если кто-то может вот так взять и купить пластинку «Сид Джеймс Экспириенс», значит, всех нас в жизни ждет еще очень много хорошего.
С последней нашей встречи Лора успела измениться. Отчасти дело в макияже: сейчас он у нее рабочий, и с ним она выглядит не такой подавленной, менее усталой и вполне собранной. Но есть что-то и помимо макияжа. Что-то произошло – то ли на самом деле, то ли у нее в голове. Но что бы это ни было, она явно задумала начать новую жизнь. Она ее не начнет. Я этого не допущу.
Мы идем в бар рядом с ее работой – не в паб, а в бар, где по стенкам развешаны фотографии бейсболистов, меню написано мелом на грифельной доске, подозрительным образом отсутствуют пивные краники и люди в деловых костюмах пьют американское бутылочное пиво. Мы усаживаемся в глубине, подальше от всех.
– Ну и как дела? – начинает она, как будто я ей практически никто.
Я мямлю что-то в ответ, но при этом понимаю, что долго сдерживаться не смогу, что вот-вот из меня выплеснется, и – бэмц! – нате вам пожалуйста:
– Ты уже спишь с ним?
– Ты пригласил меня, чтобы спросить об этом?
– Ну да.
– Ох, Роб…
Я хочу прямо сейчас повторить вопрос – мне нужен ответ, мне не нужны эти «Ох, Роб» и жалостливые взгляды.
– Что ты хочешь от меня услышать?
– Я хочу, чтобы ты ответила «нет» и чтобы это было правдой.
– Я не могу так ответить. – Посмотреть мне при этом в глаза она тоже не может.
Она заводит речь о чем-то другом, но я не слышу ее; я вылетаю на улицу и, проталкиваясь между костюмами и плащами, злой и отравленный, топаю домой с единственным желанием послушать какие-нибудь громкие и злые записи, от которых мне должно полегчать.
