Следователь улыбнулся и спросил:
— А куда вы собирались податься после той ночи? Неужели все-таки в Одессу?
— Нет. В Одессу я не мылился. Хотел смотаться с Колымы, а уж там, на материке, определиться.
— А почему не на прииск?
— Боюсь я его. После обвала страх появился. Не смогу под землей вкалывать, — сознался Кузьма.
— Ну, а в Оху? Там, как говорит Силантий, без доли в жизни не остались бы.
Огрызок вспотел. Он и не подозревал, что следователь знает и о старике.
— Здоровье подвело. Да и кому нужны калеки. А я из больницы чуть живой вышел. От такого навару нет, а насмешки мне — западло.
— Скажите, Кузьма, а вот если вас отпустили бы на волю, куда б подались?
— В кабак! Нажрался б до усеру! Я уже два месяца хлеба живого во рту не держал! И курево! Его я своими руками заработал. В саквояже — две пачки папирос. Хоть их верните мне!
— Конечно, конечно, — пообещал следователь.
— Я знаю, не видеть мне больше воли! А все оттого что надо на кого-то повесить убийство приемщика. И никому нет дела до того, что я не угрохал его. И не могу темнить, будто мой напарник, хоть он и стопорило и паскуда, замокрил фраера! Зачем? Чтоб оттянуть время? Да мы не видели его два дня! Зато нас накрыли тут же. Потому что судимые! Кого ж еще подозревать? И если, расстреляв меня, лет через пять найдете настоящего убийцу, вас, отправивших меня на тот свет, судить за ошибку будет некому. Потому что ваша биография — чиста. А совесть… Ее никому не видно. Вы и сами о ней не вспоминаете. Ни к чему. За нее вам зарплату не платят. А вот жизнями за ошибки рассчитываться мы уже привыкли. Потому не верим вам. И я, и все, кто хоть раз побывал в ходке, — внезапно для себя разговорился Огрызок. И устыдившись собственной болтливости, умолк так же внезапно, как разоткровенничался.
— Вы не во всем правы. Если бы было так просто отправить человека под расстрел, не проверялись бы десятки версий.
— А чего эти проверки стоят? — отмахнулся Кузьма и добавил: — Теперь очные ставки с Генькой начнете проводить. Все это старо. Он отмоется…
— Не надо, Кузьма. Не с кем ставки проводить. Нет вашего напарника. Нет в живых…
— Волки? — спросил Огрызок. И добавил, смеясь: — Все ж достали пидера! Так ему и надо.
— Не знаю пока. Одно налицо. Его гибель и приемщика, как две капли воды, похожи друг на друга.
— Да кто ж стопорилу замокрить сумеет?
— Не знаю, — удивленно качал головою следователь.
— А рыжуху тоже увели? — полюбопытствовал Кузьма.
— Золота нет.
— Но ведь меня там уже не было!
— Знаю! Потому и сказал вам о случившемся, — признался следователь.
— Ну, ваш приемщик всегда рисовался с мусорами. Один не шлялся. А вот Геньку никто не пас, — вырвалось у Кузьмы.
— Все это мы уже обдумали. Но в том-то и дело, что именно в тот день приемщик один работал. Правда, был вооружен. Но оружием то ли не успел, то ли не думал воспользоваться. Значит, смерть его в любом случае была внезапной, как и у Геннадия. Имел рогатину, топор, опыт наконец. И не защитился. Значит, кто-то из знакомых. Старых. От кого не ждал беды.
— Да кто к нему прихиляет? Сколько мы с ним вкалывали вместе, ни одна харя не возникла! — вспомнил Огрызок. И спросил: — А почему вы про Чубчика спросили? Откуда узнали о нем?
— Письмо его в вашем саквояже нашли. Заклеенное. Видно, не читал. А зря! Там для вас много полезного. Если бы прочли, не пошли в старатели. Мы с Александром говорили о вас. И с Валентиной. Хорошая семья. О вас хорошо отозвались. Грудью защищали вас. Оба. Готовы в дом принять обратно. В семью. Насовсем. Па правах младшего брата. Под расписку — на поруки. Нынче такое отношение к чужому — редкость. Письмо мы изучили, провели работу по нему. Теперь вы его заберите. Нам оно уже не нужно. А вам может пригодиться. Завтра, при одном условии, мы отпускаем вас на волю. Хотя… Вы знаете за собою вину
— подготовка к хищению золота. Она была. И, естественно, такое не должно оставаться без наказания. Но, учитывая чистосердечное признание и раскаяние, мы поверим вам. И я, лично от себя, попросил бы вас помочь нам в этом запутанном деле с двумя убийствами. Так сказать, пониманьем за пониманье ответить, — предложил следователь.
— А как? Чем я помогу? — растерялся Огрызок, не сразу сообразив, что от него хотят.
— Если я попрошу вернуться туда, откуда вас взяли?
— Э-э, пет! Туда сам хиляй. Ишь, чего выдумал, приморить заживо! Сам волкам сраку подставь и посмотри, что от нее к утру останется? Я всю ночь на елке канал.
— Так нет. Не в палатке жить. В отвале вам землянку устроим. И дрова будут. Продуктами обеспечим.
— А кого на хвост прицепите?
— Навещать будем. А жить и работать одному придется.
— Так пока землянку устроите, снег ляжет. Кой дурак-старатель в такое время вкалывает?
— До зимы еще недели три. А землянку и прочее за пару дней сделаем. Долго вы там не задержитесь.
— На живца меня хотите? — прищурился Кузьма.
— Услуга за услугу, — не отвел глаза следователь.
— Почему ж меня посылаете?
— Вы — вне подозрений. Свой! Другому не поверят. А нам убийцу найти надо.
— Так ведь и меня ухлопать могут, — то ли согласился, то ли отказывался Огрызок.
— Нет. Мы следить будем.
— А если откажусь?
— Не договоримся — дело ваше в суд пойдет. За попытку хищения и вывоза золота. Не скрою, срок по этой статье предусмотрен немалый. Кстати, судимость не первая. Так что смотрите, решайте сами.
— Если сговоримся, дадите бумагу, что я свободный?
— Отправляясь, получите на руки все свои документы, словно ничего не было, — пообещал следователь. И Кузьма, поверив ему, согласился рискнуть. Через три дня его на машине отвезли на прежнее место. Вернули весь инструмент, документы, саквояж с вещами и, проинструктировав на все случаи жизни, следователь сказал:
— Вздумаешь сбежать — найдем. Ну, а чтобы спокойнее жилось — возьмите нож. В ход его лишь в крайнем случае пустите. Когда другого выхода не будет.
— Заметано, — ответил Огрызок, не оглядываясь, и пошел к землянке.
В этот день он не ходил на отвал. Топил печурку, наслаждался свободой, теплом и одиночеством. Когда стемнело, Кузьма зажег свечу и, вспомнив о письме Чубчика, достал его: «Не злись на меня, Кузьма. Хотя я сам понимаю, что лажанулся перед тобой, как последняя сволочь. Но это — в прошлом. Им я и сам наказан. За все. Разом! Ведь отколовшись от фарта и кентов, навсегда завязав с этим, я никогда не уйду от памяти. Она — мое наказанье, хуже любого клейма. А потому, даже теперь, ночами, во снах, я все еще остаюсь фартовым. Хожу в дела, линяю от лягавых, махаюсь с кентами на разборках, канаю по ходкам от холода на шконках. Сколько раз во сне мокрили меня, и я ожмурял кого-то! Просыпался, как малахольный! В ужасе, что это случится наяву. Сколько раз я видел во сне свою могилу и стопорилу, прикончившего лишь за то, что отвалил от фарта! Черные сны, они, как прошлое — тенью идут за мною всюду следом. Но не только они, есть кое-что пострашнее. Имея семью, я уже никогда не стану отцом. Опоздал. Да и неспособен, не должен им стать. Променяв все на навары, живу без права на собственное продолженье. Как пахан без пацанов, «малина» без общака. Неспособным назвали врачи. Недостойным — сам себя. Горько это осознать. Но ведь фортуна — не баруха, ей не стемнишь. Да и чему я научил бы сына? Фарту? Кто смог бы назвать отцом вора? Нет, Кузьма! Доли и навары, куши и барыши мы снимаем с самих себя. И платим слишком высокую цену за всякую прошлую удачу. Они нам костью в глотке до гроба стоят. Не всяк в том признается, не каждому дано понять, за что судьбою наказан. А сказать это самому себе никто не насмелился. Все оттого что, осознав прожитое, дальше жить не хочется. Ибо и в завтрашнем дне прощенья не жди за прошлое.
