В совершенной растерянности Корнилов предположил, что петроградский телеграф или сам Керенский уже захвачены большевистскими повстанцами, и стал продумывать военные мероприятия по их освобождению. Так как телефонная и телеграфная связь по распоряжению заместителя премьер-министра Некрасова была отрезана и движение поездов остановлено, прошел долгий конец недели, прежде чем Ставка полностью уяснила положение. Еще 27 августа Корнилов ответил на радиотелеграмму Керенского своим воззванием к русскому народу[3082], которое показало большевикам, что от главнокомандующего надо срочно избавляться. В нем Корнилов опровергал возведенные на него наветы, разоблачал «великую провокацию», которой Временное правительство под чужим влиянием ставит на карту безопасность страны, и объяснял предпринятые против него действия «распоряжениями» внешнего врага: «Надменный враг… распоряжается у нас, как у себя дома, несет гибель не только свободе, но и существованию народа русского». «Вынужденный выступить открыто», он заявлял, что «Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов действует в полном согласии с планами германского Генерального штаба и, одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил на Рижском побережье, убивает армию и потрясает страну». Он, Корнилов, не может «предать… Россию в руки ее исконного врага, германского племени, и сделать русский народ рабом немцев» и, поставленный перед такой альтернативой, предпочитает «умереть на поле чести и брани, чтобы не видеть позора и срама русской земли».
Это заявление, говорившее всего лишь об обычном для не разбирающегося в политике и разочарованного военного уходе в действующую армию (точно так же Корнилов ушел на фронт в апреле после стычек с Советом)[3083], Керенский, находившийся теперь «всецело в руках максималистов [sic]»[3084], истолковал как призыв к мятежу и восстанию против Временного правительства. Ленин и его партия охотно подхватили его интерпретацию в собственной пропагандистской подгототовительной работе. Тем более что Корнилов параллельно с обращением к народу 27 августа направил послание армии и флоту, где разъяснял подоплеку непонятных событий. Ссылаясь на донесения контрразведки, перехваченные телеграммы и личные наблюдения, он, между прочим, утверждал: взрыв в Казани, уничтоживший более миллиона снарядов и 12 тыс. пулеметов, произошел при участии германских агентов; Германия потратила миллионы рублей на организацию разрухи на рудниках и заводах Донецкого бассейна и юга России; голландской контрразведке известно, что «на днях намечен одновременный удар на всем фронте с целью заставить дрогнуть и бежать нашу разваливающуюся армию», в Финляндии подготовлено восстание и большевики планируют переворот в Петрограде.
Это последнее высказывание Корнилова мгновенно утратило убедительность, а вместе с тем пострадал и авторитет уволенного главнокомандующего, когда 28 августа в Петрограде ничего не случилось. Германский военный флот отложил взятие Моонзундского архипелага в связи с погодными условиями (см. ниже), а Ленин, со своей знаменитой тактической гибкостью, отказался от восстания, и без того вряд ли осуществимого из-за «равнодушия» ЦК, чтобы окончательно выставить Корнилова лжецом. Если в июне и июле он прервал восстание, объясняя, что даже в простой войне назначенные наступления приходится отменять, то сейчас вообще не начал его, дискредитируя таким образом обращение Корнилова к армии как чистую провокацию с целью уничтожения «революционных завоеваний». Дабы участники планирования восстания на местах, не зная о ленинском распоряжении прекратить подготовку либо пренебрегая им, не выступили или не мобилизовали рабочих, большевистская печать получила указание говорить, будто солдат и рабочих подбивают на восстание провокаторы (и эта версия укоренилась в большевистской историографии).
Связь между Гельсингфорсом и Петроградом функционировала превосходно. Всякая большевистская активность в Петрограде прекратилась, ни 28–29 августа, ни в последующие дни предсказанного восстания не произошло. Правда, в стратегически важных пунктах, в том числе в Гельсингфорсе, снова имели место вооруженные беспорядки, свидетельствовавшие (как и в июле) о централизованной подготовке и готовности к восстанию на местах. Однако отсутствие каких-либо признаков крупной большевистской акции придало точным прогнозам Корнилова вид политико-идеологического паникерства. Под влиянием Ленина, обвинявшего корниловское окружение в «неслыханных преступлениях» — намерении «отдать Ригу (а затем и Петроград) немцам, открыть им фронт, отдать под расстрел большевистские полки»[3085], другие социалистические партии также присоединились к разнузданной клеветнической кампании против «контрреволюционных предателей», утверждая: «Генерал Корнилов поднял восстание против революции и Временного правительства. Он хочет восстановить старый строй и лишить народ земли и воли. Ради своей преступной цели он готов открыть фронт германцам [!] и готов предать Родину»[3086]. Критически настроенные наблюдатели углядели истинную подоплеку. Один из них, генерал Лукомский, был «глубоко убежден, что тревожные слухи… заставили их [большевиков] отложить намечавшееся выступление… в Петрограде и настоять, чтобы Керенский покончил с Корниловым… Руководители большевиков, конечно, поняли, что выступление в это время для них гибель»[3087].
