— Собэй сказал ему, что он ошибся, Мусаси никогда здесь не бывал. Тот не поверил, но ушел. Его ожидали еще три человека, и среди них женщина.
Саскэ прибежал с пристани.
— Звали меня, хозяин?
— Все готово? Дело очень важное.
— Понимаю, хозяин. Я встал до рассвета, вымылся холодной водой, переоделся в новое нижнее кимоно.
— Хорошо. Приготовил лодку?
— А ее готовить особо не надо. Я выбрал самую чистую и быстроходную лодку, бросил несколько щепоток соли, чтобы уберечь ее дурного глаза, протер ее изнутри и снаружи. Хоть сейчас плыви.
— Где она?
— У причала, рядом с другими лодками.
— Лучше убрать ее оттуда, а то слишком много зевак, — сказал задумчиво Тародзаэмон. — Мусаси их не любит. Отгони ее к большой сосне, которую называют сосной Хэйкэ. Там его едва ли увидят любопытные.
— Слушаюсь, хозяин!
Контора опустела, потому что все ушли на пристань. Там толкалось множество людей: самураи из соседних уделов, ронины, ученые мужи, кузнецы, оружейники, лакировщики, монахи, горожане разных званий, крестьяне из ближайших деревень, источающие аромат благовоний женщины в дорожных шляпах и рыбачки с детьми на руках. Все устремлялись туда, откуда можно было разглядеть остров.
«Я понимаю Мусаси», — подумал Тародзаэмон, наблюдая гудящую толпу.
Вернувшись домой, Тародзаэмон заметил необыкновенный порядок в доме. На потолке комнаты, обращенной к морю, играли отражения волн.
Оцуру принесла поднос с чаем.
— Где ты был? Мы тебя ищем, — обратилась она к отцу.
— Посмотрел кое-что, — ответил он, принимая чашку.
Оцуру приехала из Сакаи навестить отца. Она приплыла на одном корабле с Мусаси. В разговоре они случайно обнаружили, что оба имеют отношение к Иори. Когда Мусаси пришел в контору поблагодарить Тародзаэмона за заботу о мальчике, купец настоял, чтобы гость остановился у него. Накануне ночью они засиделись допоздна, а Оцуру в соседней комнате шила для Мусаси нижнее кимоно и набрюшник ко дню поединка. Она приготовила новое черное кимоно. Тародзаэмон заподозрил, что дочь неравнодушна к Мусаси. Девушка очень волновалась.
— Оцуру, где Мусаси? Он завтракал?
— Давно поел и уединился в своей комнате.
— Он готов к отъезду?
— По-моему, нет.
— А что он делает?
— Рисует.
— Нашел время! Правда, я сам попросил его нарисовать мне что-нибудь, но только не сейчас. Напрасно я это сделал.
— Он рисует и для Саскэ.
— Саскэ? — переспросил Тародзаэмон. Он не находил себе места от волнения.
— Неужели он не понимает, что уже опаздывает?
— Мне кажется, что Мусаси вообще забыл про поединок.
— Нет! Теперь не время рисовать! Скажи ему повежливее об этом. Живопись подождет.
— Не могу…
— Почему?
Подозрения Тародзаэмона подтвердились. Он хорошо знал свою дочь.
— Глупая девчонка, зачем плакать? — ласково проворчал Тародзаэмон и сам пошел к Мусаси.
Мусаси стоял на коленях, словно предаваясь медитации. Одну картину он уже закончил — цапля под ивой. Сейчас он смотрел на чистый лист. Он решал, что изобразить, вернее настраивался на сюжет и стиль. Белая бумага была для него пространством, в котором ему предстояло сотворить образ. В рисунке навсегда останется его душа. Если на сердце тяжесть, рисунок получается печальный, если в душе смятение, то оно выплеснется на бумагу. Тушь надолго переживет художника, а сердце его будет биться в рисунке и после того, как кости его рассыплются в прах.
— Можно?
Фусума неслышно раздвинулись, и в комнату заглянул Тародзаэмон.
— Простите, что помешал, — начал он.
— Будьте добры, заходите.
— Нам пора.
— Знаю.
— Все готово. Вещи в соседней комнате.
— Благодарю вас.
— Вы закончите рисунки, вернувшись с Фунасимы.
— Не беспокойтесь, сегодня я чувствую себя прекрасно. Хочется рисовать.
— Не забывайте о времени. Вам надо еще приготовиться.
Тародзаэмон закрыл было за собой фусума, как Мусаси окликнул его:
— Когда начнется прилив?
— В эту пору отлив с шести до восьми утра, а сейчас вода уже поднимается.
— Спасибо, — рассеянно ответил Мусаси и вновь перевел взгляд на чистый лист.
Тародзаэмон решил терпеливо ждать Мусаси, но не выдержал. Он отправился на веранду и посмотрел на море. Вода наступала на берег, а в проливе обозначилось бурное течение.
— Отец! — позвала Оцуру.
— Да.
— Мусаси пора выходить. Я поставила сандалии у садовой калитки.
— Он еще не готов.
— Рисует? Я думала, что он послушает твоего совета.
— Он знает, который час.
К берегу пристала лодка, и Тародзаэмон услышал, что кто-то назвал его имя. Это был Нуиноскэ, который приплыл узнать, где Мусаси.
— Передайте ему, чтобы он немедленно отправлялся, — взмолился Нуиноскэ. — Кодзиро и господин Хосокава уже отплыли. Мой хозяин сейчас отбывает из Кокуры.
— Попробую.
— Умоляю! Может, я, подобно старухе, устраиваю суету, но мы не хотим, чтобы он опаздывал. Будет очень стыдно.
Нуиноскэ торопливо отплыл, оставив купца и его дочь в полной растерянности. Из комнаты Мусаси не доносилось ни звука.
Вскоре пристала вторая лодка, на этот раз с Фунасимы, с просьбой поторопить Мусаси.
Мусаси открыл глаза от звука раздвигаемых фусума. Когда Оцуру сообщила ему о лодке с острова, Мусаси кивнул и с улыбкой вышел из комнаты. На полу остался лист бумаги, густо покрытый мазками туши. Внимательный взгляд обнаружил бы пейзаж в причудливом переплетении линий.
— Передайте этот рисунок отцу, а другой — Саскэ, — раздался из соседней комнаты голос Мусаси.
— Вам не стоило беспокоиться.
— Мне нечем больше отплатить за доставленные вам хлопоты. Хотя бы несовершенные рисунки останутся на память.
— Мы ждем вас сегодня, чтобы устроить вам приятный вечер, — запинаясь, проговорила Оцуру.
Услышав шорох кимоно, Оцуру улыбнулась. Потом Мусаси сказал что-то отцу. Заглянув после ухода Мусаси в комнату, Оцуру увидела его аккуратно сложенное старое кимоно. Ее охватил страх разлуки, и она уткнулась лицом в одежду Мусаси, еще хранившую тепло его тела.
— Оцуру, где ты? Мусаси уходит! — позвал ее отец.
— Иду! — ответила девушка и, проведя рукой по щекам, побежала на зов.
