Она и ушла в обиде: лепёхи с пола сковыривать. Поглядел вослед‚ потом на барина‚ головой покачал:
– Что-то ты нынче несмеятелен. – И зашептал: – Имею. От сокрушения души. Две капли вовнутрь. Ко многим страданиям потребно – лучше лучшего!
Оплечуев вздохнул:
– Ступай на кухню. Пусть покормят.
Записал невторопях: "Змея скидывает кожу‚ чтобы не передержать на себе‚ и вот – кожа заново. Ящерка скидывает хвост‚ жизнь спасая от погони‚ но вот – хвост отрос. Блохе же скидывать нечего. Всякая потеря для нее губительна‚ и первый закон блошиного бытия таков: не посмотря в окно‚ не плюй. Милостивейшее расположение властителей блоха впитывает с восторгом‚ во всяком понуждении усматривая мудрость и благие намерения‚ ибо другой закон бытия: пресмыкание – ползание бескрылых..."
Матюша вошел в дом‚ углядел травные связки под потолком‚ унюхал дух можжевеловый‚ дух полынный‚ услыхал с кухни шумные воздыхания. Дверь приоткрыл‚ одну ногу занёс через порог‚ а про другую позабыл. Стояла пред ним девка ненарушенная‚ дурна и черна‚ а глаза в невозможную просинь‚ глаза – иссинь-цветки‚ каких в поле не найти, на платках не сыскать.
– Девка‚ – сказал со значением. – Пред тобой муж без жены и отец без детей. Знай у меня: ягоды берут‚ яблони трясут‚ девок ломают.
Повернула его за плечи и дверь затворила: воздыхания надлежали одному Оплечуеву‚ кавалер-майору‚ к прочим мужчинам касательства не имели.
– Девка‚ – занудил жалостливо. – Оголодавши... Нагостно и необувенно... Неужто перевелись нищих питатели и жаждущих напоители?
Сжалилась над захожим гостем‚ тарелку поставила‚ и Матюша припал к столу‚ как зверь к добыче. Рвал зубом пирог с кашей‚ выгребал щи хлебальной ложкой‚ подбирал куру в лапше‚ а Оплечуев сидел возле – интересовался:
– Не видал ты в своих хождениях – хоть где‚ хоть какой народ здравого пребывания‚ время проводящий в услаждении горьких чувств?
– Не‚ барин‚ не видал.
Помолчал‚ посутулился‚ снова озадачил:
– Не слыхал ты в своих хождениях – хоть где‚ хоть в какой земле о жизни неизбывной‚ без недугов неисцеленных?
– Этого не слыхал. А слыхал я‚ барин‚ что враг стал на поле‚ шатры расставил и границу обложил. А во главе всех – не весть царь‚ не весть король.
Оплечуев враз загорелся‚ как труба позвала:
– Сила сарацинская‚ сатанино воинство‚ тысячи несметных тысяч?! – И забегал по комнате в великом волнении: – Вынул‚ злодей‚ меч из влагалища‚ потряс его на Европу‚ ныне желает и нас похолопить?..
– Это уж так‚ – докончил Матюша. – Где ни прошел‚ многие пакости учинил: ни крестов на церквах‚ ни звону‚ и иконы пощипаны на лучину.
Поел‚ тарелку отодвинул:
– А больше всё.
– Как звать злодея? – строго спросил кавалер-майор.
– А есть он царь Киркоус. Король Маркобрюн. Процимбал Корсиканус.
– Афанасий!
Пришел Афанасий‚ домашний управитель.
– Чего надо?
– Верный оруженосец двора моего! Враг на подходе‚ нападатель и разоритель! Где сабля?
– Где‚ где. В клети.
– Вынуть‚ – повелел. – Вычистить и выточить.
Оруженосец только спросил:
– Седлать?
– Седлай.
И они поехали к гипербореям. В Затенье. На беседу молчания и души откровения. "Подступает пожар великого волнения‚ наглое утеснение с насильством..." – "Да не мутят тебя размышления твои. Покою без непокоя не бывать". – "Подвинуться ли на разлитие крови? Упрятаться в лесной земле? Как Господь на разум наставит?.." – "Всякому делу свой час, а безвременное начинание суетно и бездельно. Пойди‚ порази его..."
8
...на бугре‚ в кресле‚ перед командирской своей палаткой мумией костенел полководец‚ ужасный видом своим‚ и ждал терпеливо‚ когда же поменяет и это тело‚ годное лишь на выброс. Щека перекошена. Рука скрючена. Глаз пучится. И мычание изо рта – не разбери-поймешь.
Он скидывал их неоднократно‚ прежние свои тела‚ в веках и обличьях. Его протыкали копьем‚ дырявили пулей‚ морили в лютой темнице‚ курицу приправляли ядом‚ а он говорил со скукой: "Сколько можно?" и падал замертво. Это сначала раздражало – подстраиваться к новому телу‚ терпеть непривычные изгибы и капризы‚ привыкать к виду его и запаху. Одно из тел любило спать на камнях. Другое принимало ванну из молока кобылиц. Третье нежилось в пуховых перинах. Четвертое бегало с горы на гору‚ чтобы наросли мышцы. Был он хромым в веках‚ был одноглазым‚ плешивым и златокудрым‚ красавцем-гигантом и сморчком-пигмеем. В облике великого Александра – молодым и удачливым‚ блистательным и непобедимым – возжелал в гордыни‚ чтобы провозгласили его богом‚ а потому собрался народ и постановил: "Если тебе угодно быть богом‚ будь им..."
Полководец сидел в задумчивости на бугре‚ как обдумывал новый обходной маневр‚ фронтальный удар‚ засады с подкопами‚ а за спиной бронзовели слуги‚ преданные его служители‚ которые сошли с запяток кареты и понавесили на себя звания-регалии.
Полковник Груздь. Генерал Бушуй. Маршалы Сусляй и Телепень.
Стояли кучно. Глядели грозно. Сплачивались плечом к плечу‚ отстаивая идеалы. Несокрушимо демонстрировали верность заветам. Соображали коллективно и поодиночке‚ на кого воскурить гонение‚ а на кого фимиам. И кулаки навешивали на грудь от напора силы и соблазна власти.
– Вечно живой и теплый‚ – говорили в пространство‚ опровергая заключения лекарей. – Вечно яркий и звонкий.
Стояли за спиной верные его лакеи‚ скорпионы-единомышленники‚ пузырили в штаны‚ просыхали и снова пузырили. Не отойти. Не отвернуться. Не расслабиться.
Отойдешь – сожрут.
Серый свет плескался о серые их лица‚ серые зрачки выглядывали из серых глазниц‚ серая кожа залысин просвечивала через редкие серые волосы.
Ужас. Кошмар. Фотомонтаж!
Полководец терпел пошлые их рожи‚ перегар коньяка с луком‚ мерзкий скрип портупей и не мешал резвиться‚ как не мешал многим до них‚ теперь уже позабытым‚ с их громкими чинами-претензиями. Они заводились возле него‚ мелкие и прожорливые‚ как мокрицы заводятся на сырости‚ а он только терпел их‚ давал прозвища – Ваша Ползучесть‚ Ваша Вонючесть‚ Ваша Трескучесть, каблуком давил походя. Одни вокруг идиоты беспросветные‚ презлые ласкатели‚ брюхатые трапезолизатели‚ которые врали в глаза и льстили до тошноты‚ будто обожрался приторной‚ горло залепляющей патокой.
Служил у него Главный Профурсет‚ чванливый и обидчивый‚ что с важностью ездил на белом слоне в окружении разукрашенных копьеносцев. Надевал златотканный мундир с кортиком‚ рисовал круг на земле‚ сам с собою играл в "ножички". Воткнет кортик в землю‚ отрежет новую территорию‚ повесит орден на грудь. Еще отрежет – еще орден. В один из дней ордена перевесили и завалили Профурсета на сторону, с белого слона на острое копье.
