Тихие, молчаливо-упорные, немного угрюмые латыши и литовцы сторонились остальных, узбеки часами лопотали на своем непонятном языке, усевшись в кружок, а уж если заведется в роте хоть один чечен или дагестанец — все, пиши пропало. Даже офицеры не всегда отваживались связываться с ними.
Максим чувствовал себя так, словно попал в иной мир, живущий по своим, непонятным законам. В день присяги оказалось, что внятно произнести не бог весть какой мудреный текст в своей роте способен он один. Остальные либо плохо понимали по-русски, либо вообще читали по складам, что было особенно дико и странно. Максим привык думать, что неграмотность в СССР победили сразу после Гражданской войны, а вот поди ж ты…
Он стоял перед строем, держа в руках красную папку с вытесненным золотом гербом, и читал с выражением — совсем как в четвертом классе, когда их принимали в пионеры:
— Я, Максим Сабуров, вступая в ряды Вооруженных сил Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь…
Дальше шло что-то вроде «быть честным, верным, мужественным и защищать советскую Родину до последнего вздоха». Словом, стать идеалом человека, который в природе, как известно, практически не встречается.
— Мужественно выносить все тяготы и лишения воинской службы…
Именно на эту фразу будут потом особенно напирать отцы-командиры, когда в горном учебном центре зимой, в морозы вдруг выдадут летнее обмундирование (а зимнее, добротное, оставят для парада), сухой паек будут выдавать через два дня на третий или питьевую воду привезут такую, что смотреть страшно на эту мутно-желтую гадость, а не то что пить. Но пили, а куда денешься? Помнится, тогда еще многие желтухой заболели… Зато на все жалобы будет один ответ — помнишь, мол, про тяготы и лишения? Вот и неси, раз присягу принимал!
— И если я нарушу эту священную клятву, пусть меня постигнет суровая кара…
В этом месте Максим почувствовал, как его разбирает совершенно неприличный смех. Хотелось добавить из сказки Андерсена: «И ты превратишься в морскую пену». Ему стоило немалого труда справиться с собой, чтобы не испортить торжественность момента.
И это еще цветочки! Для соседней роты, где мало-мальски грамотных солдат не нашлось вовсе, текст присяги пустили в записи на пластинке, а будущие «защитники Отечества» даже повторить толком не могли, только мычали в нужных местах вразнобой.
А дальше — потянулись армейские будни.
Жизнь в казарме оказалась чем-то вроде Существования в коммунальной квартире, многократно усиленным теснотой и общей нелепостью армейского бытия. Вечно кто-нибудь искал место, куда повесить только что выстиранные портянки, кто-то начищал медную бляху на ремне темно-зеленой, противно пахнущей пастой ГОИ (таджик Юрмаматов однажды перепутал ее с насом[6], и крику было на всю казарму), а кто-то писал письмо домой, примостившись на уголке тумбочки, пытаясь хоть ненадолго сосредоточиться…
А если еще прибавить бесконечные наряды, занятия строевой подготовкой, ночные тревоги — то получается совсем кисло. Оставалось только чувство бесконечной усталости, раздражения да желание дотянуть свой срок любой ценой, не сорваться, как Янис Ручис — тихий, неразговорчивый, словно в глубь себя устремленный латыш, который вдруг ударился в бега за полгода до дембеля и получил два года дисбата, или Лешка Сурков, ставший инвалидом после того, как старослужащие, «деды», как их называют в армии, заподозрили парня в краже денег из тумбочки. Дело тогда замяли, но Максим навсегда запомнил, как уносили его в санчасть, полуживого, как моталась голова на тонкой мальчишеской шее и кровь стекала струйкой от угла рта…
Случалось иногда и похуже. Не проходило ни разу учений, чтобы кто-нибудь не погиб или не покалечился серьезно. Командование относилось к этому философски — что поделаешь, норма потерь! Главное, чтобы не превышали они кем-то установленную цифру в два процента.
Однажды произошел и вовсе вопиющий случай — минометчики попали по своим, так полвзвода в клочья разнесло. Солдата-вычислителя, допустившего ошибку, отдали под трибунал, но ведь погибшим от этого не легче…
Среди офицеров, особенно молодых, попадались, конечно, честные и грамотные люди, но через несколько лет службы эти качества почти всегда сходили на нет. Скука, повальное пьянство и та ужасная, почти немотивированная жестокость, которая неизбежно просыпается в человеке, получившем волею судеб почти неограниченную власть над себе подобными, быстро снимают тонкий слой цивилизации и культуры, моральных принципов, доброты и благородства, обнаруживая под ними сущность, достойную павиана.
К примеру, капитан Сырокомля — огромный верзила, с низким сужающимся кверху лбом неандертальца, славился тем, что не раздумывая пускал в ход кулаки. Его даже нарочно переводили из роты в роту «для поддержания порядка и дисциплины». У него всегда можно было получить по морде просто так, без всякого повода… За рукоприкладство «с тяжелыми последствиями» (одному солдату сломал нос, другому — разбил барабанную перепонку) его разжаловали из майоров в капитаны, но привычек своих Сырокомля все равно не бросил. Как горько шутили в полку, «до лейтехи дослужится — совсем озвереет!».
Как-то Максим слышал, как он поучал молодого лейтенанта, недавно присланного из училища:
— С личным составом иначе нельзя. Если с утра некоторым не надавать для острастки, вечером патруль из самоволки приведет!
И лейтенант, у которого на лице еще рос юношеский пух, а большие синие глаза почти по-детски светло и ясно смотрели на мир, покорно кивал, усваивая науку… Глядишь — через пару лет станет таким же Сырокомлей.
Но смелым капитан мог быть только с солдатами, что обязаны были стоять по стойке «смирно», даже когда их бьют по лицу, не смея руку поднять, чтобы защититься. Как-то начальник политотдела, которому донесли, что по пьянке Сырокомля рассказывает анекдоты не только похабные, заставил его ползти через осеннюю грязь, прямо по полю, и все замерли — поползет или нет? Ничего, пополз, и за все два года службы не было для многих слаще мига, чем тот, когда грозный начальник выглядел мокрым и жалким.
Так что — уж какой там священный долг…
Чем только не доводилось заниматься на службе Максиму: строить санаторий для командного состава, перебирать сапоги на складе (их надо было раскладывать по размерам, и потом эти сапоги еще долго снились ему во сне), ездить в сопровождении грузов на танковый завод, печатать шаг на парадах и салютовать холостыми патронами на похоронах генерала, скончавшегося в счастливом возрасте восьмидесяти четырех лет… да мало ли еще чего! Пожалуй, только полет в брюхе экраноплана — удивительной машины, способной летать и над водой, и над землей, и над болотистой местностью, запомнился как яркое, интересное и захватывающее приключение.
Недавно сконструированный и строго засекреченный агрегат тогда только-только опробовали, выясняя его годность к применению в боевых условиях. Их часть выехала на учения, жили в палатках прямо на пустынном берегу Каспийского моря, и Максим запомнил навсегда, как ранним утром прямо на них с гулом и ревом неслось сверкающее облако брызг, искрящееся всеми цветами радуги в лучах восходящего солнца. Только потом, когда диковинный аппарат оказался совсем близко, можно стало различить блестящую алюминиевую обшивку. Из многочисленных турбин, расположенных на носу, над крыльями вырывалось пламя, и сам экраноплан напоминал то ли помесь самолета с птеродактилем, то ли корабль инопланетных пришельцев.
