Мы, ограбленные с детства, Жизни пасынки слепой, Что досталось нам в наследство? Месть и скорбь, да стыд немой…
Что мы можем дать народу, Кроме умных скучных книг, Чтоб помочь найти свободу? — Только жизни нашей миг…
(Стихи Каляева вполне могли быть написаны в надсоновскую эпоху, но как читатель он любил «декадентов», «революционеров в искусстве», Брюсова, Бальмонта, даже совсем еще молодого Блока — что удивляло большинство его друзей.)
Путь его к эсерам был, в сущности, таким же, как у Швейцера: сначала — эсдеки, ленинский (то есть еще ульяновский) Союз борьбы за освобождение рабочего класса, исключение из университета, ссылка, неудачные попытки продолжить учебу, постепенная радикализация и ожесточение…
Егор Сергеевич Сазонов. Опять — та же история, с оттенками, конечно. Из вятских крестьян-старообрядцев, потом перебравшихся в Башкирию и разбогатевших на торговле лесом. Тихий гимназист-отличник, совершенно благонамеренный, попадает в Московский университет, оказывается замешан в академических беспорядках. Ссылка на родину в Уфу — социал-демократический кружок — ссылка в Якутию — бегство с дороги — эмиграция — эсеры — БО[104].
Репрессии были недостаточно свирепыми, чтобы всерьез напугать юношей, но достаточными, чтобы сделать из абстрактных свободолюбцев кровавых революционеров. Впрочем, мягкая зубатовская «профилактика» оказывалась столь же контрпродуктивной: был, видимо, какой-то алгоритм, выталкивавший этих юношей и девушек, не худших в России, туда, где все мысли и чувства подменялись нерассуждающей ненавистью и жертвенной экзальтацией. А там уж были наготове: сперва говорливый Григорий Андреевич, потом — немногословный и суровый Иван Николаевич. Радикализм в начале XX века — партия социалистов-революционеров. Марксистская версия радикальной политики только вызревала.
Но идем дальше.
Борис Викторович Савинков. Варшавянин, однокашник Каляева, сын прокурора, племянник (по матери) художника Ярошенко, зять (он рано женился, двадцати лет) писателя Глеба Успенского. Опять все то же самое: Московский университет, эсдеки, ссылка. В его случае недальняя — Вологда.
Савинков — одна из странных и трагических фигур русской истории XX века, человек, как будто сошедший со страниц Достоевского. В нем не было героической цельности Каляева и Сазонова. Он весь был из метаний и сомнений. Какое-то ставрогинское сочетание аристократических манер и темной, неуспокоенной души. Савинков ненавидел самодержавие, но и не верил в торжество мировой справедливости, которое наступит в результате победы революционных сил. А потому он, может быть, яснее других боевиков ощущал ужасную суть своего ремесла.
Склонный, как Каляев и Гершуни, к литературному творчеству (хотя, как и они, не слишком даровитый — во всяком случае, как стихотворец и беллетрист), Савинков написал много. Два его основанных на реальном материале романа — «Конь бледный» (1909) и «То, чего не было» (1913), мало похожи на революционные «агитки». Особенно первый из них, созданный в тот момент, когда Савинков (как и другие эсеры) переживал глубочайший психологический шок. Некоторые вещи высказаны в нем с обескураживающей прямотой.
«Счастлив, кто верит в воскресение Христа, в воскрешение Лазаря. Счастлив также, кто верит в социализм, в грядущий рай на земле. Но мне смешны эти старые сказки… Я сказал: я не хочу быть рабом. Неужели в этом моя свобода… И зачем мне она? Во имя чего я иду на убийство? Во имя террора, для революции? Во имя крови, для крови?..»[105]
Среди написанного Савинковым — «Воспоминания террориста», которые мы здесь будем не раз цитировать. Биографу Азефа эта книга интересна еще и потому, что Савинков начинал работать над ней до разоблачения «Ивана Николаевича». А заканчивал — после. А потому в ней — по отношению к Азефу — удивительно соединяются две взаимоисключающие интонации.
Итак, слово Савинкову.
Вот как он сам описывает свой путь в БО:
«В Вологду дважды — осенью 1902 г. и весной 1903 г. — приезжала Е. К. Брешковская. После свиданий с нею я примкнул к партии социалистов-революционеров, а после ареста Г. А. Гершуни (май 1903 г.) решил принять участие в терроре. К этому же решению, одновременно со мною, пришли двое моих товарищей, а также близкий мне с детства Иван Платонович Каляев, отбывавший тогда полицейский надзор в Ярославле.
В июне 1903 г. я бежал за границу…
…В Женеве я познакомился с Михаилом Рафаиловичем Гоцем. Невысокого роста, худощавый, с черной вьющейся бородой и бледным лицом, он останавливал на себе внимание своими юношескими, горячими и живыми глазами. Увидев меня, он сказал:
— Вы хотите принять участие в терроре?
— Да.
— Только в терроре?
— Да.
— Почему же не в общей работе?
Я сказал, что террору придаю решающее значение, но что я в полном распоряжении центрального комитета и готов работать в любом из партийных предприятий.
Гоц внимательно слушал. Наконец, он сказал:
— Я еще не могу дать вам ответ. Подождите, — поживите в Женеве…
…В августе в Женеву приехал один из товарищей. Он сообщил мне, что Каляев отбывает приговор (месяц тюремного заключения) в Ярославле и поэтому только поздней осенью выезжает за границу. Товарищ поселился со мною. Чтобы не обратить на себя внимание полиции, мы жили уединенно, в стороне от русской колонии.
Изредка посещала нас Брешковская.
Однажды днем, когда товарища не было дома, к нам в комнату вошел человек лет тридцати трех, очень полный, с широким, равнодушным, точно налитым камнем, лицом, с большими карими глазами. Это был Евгений Филиппович Азеф.
Он протянул мне руку, сел и сказал, лениво роняя слова:
— Мне сказали, — вы хотите работать в терроре? Почему именно в терроре?
Я повторил ему то, что сказал раньше Гоцу. Я сказал также, что считаю убийство Плеве важнейшей задачей момента. Мой собеседник слушал все так же лениво и не отвечал. Наконец, он спросил:
