Как будто бы железом,Обмокнутым в сурьму,Тебя вели нарезомПо сердцу моему.
Узнав о ее аресте, расплакался: «Вот теперь все кончено, ее у меня отняли, и я ее никогда не увижу, это – как смерть, даже хуже…»
Последует его инфаркт.
Она выйдет в 1953-м. Он не захочет ее видеть. Он напишет ее дочери Ире, что прежние отношения невозможны и дочь должна объяснить это матери.
Почему он так сделал? Ирина в своей книге «Легенды Потаповского переулка» говорит о почти эстетической причине. Он и с сестрой не хотел встречаться после многих лет разлуки, боясь, что увидит постаревшую, незнакомую женщину. И Ольга, опасался он, стала другой, постарела, подурнела – это нанесет ему новую рану. Но Ольга, наоборот, странно помолодела: говорят, заключение производит иногда подобное. И они опять бросились в объятия друг друга.
Ахматова сказала о нем: «Божественный лицемер».
Литературные и партийные чиновники, сурово выговаривая Пастернаку за присуждение ему Нобелевской премии, назовут его «двурушником». Было такое большевистское клеймо, каким в СССР клеймили нестойких. В семье Ивинской словечко прижилось. Так же, как: «классик» или «классюша». Но произносилось ласково. Не в политическом – в домашнем смысле. Впрочем – и зло тоже.
Полюбив Ивинскую, Пастернак не стал ничего менять в семейном укладе. Продолжал жить на два дома, на две семьи, на две дачи в Переделкине – «большую», где обитала Зинаида Николаевна, хранительница очага, и «малую», что сняла Ольга Всеволодовна, душа и любовь. Он так и станет говорить: «Ольга Всеволодовна – это все равно, что я, это душа моя, это моя вторая жизнь, и то, что говорит Ольга Всеволодовна, – это говорят мои уста». Ей бывало мало этого: «…нет-нет да предъявляла я Боре какие-то свои на него бабьи права». Еще откровеннее: «Хотелось, наверное, зависти и признания». И вполне расчетливо: «Я разозлилась не на шутку. Интуитивно я догадывалась, что больше, чем кто бы то ни было, нуждаюсь в защите именем Пастернака и заслужила его».
И манит страсть к разрывам…
Когда случалась ссора, он заклинал: «Нет, нет, Олюша! Это уже не мы с тобой! Это уже из плохого романа! Это уже не ты!» Она отвечала: «Нет, это я, это именно я! Я живая женщина, а не выдумка твоя!»
Она сняла дачу на берегу Измалковского озера, отдав комнаты детям и матери, а себе оставив стеклянную террасу. Пастернак изумился: «Ведь я просил тебя снять нам убежище, а ты сняла фонарь; сознайся, что это странно, Лелюша». Не хотелось ли ей, чтоб их жизнь, их связь была на просвет?
