Он отказался участвовать и в новом движении за автономию[142], возглавляемом Анни Безант (с ее теософской доктриной он познакомился в студенческие годы в Лондоне). 4 февраля 1916 года, вероятно, заблуждаясь по поводу его целей, она пригласила его на открытие индусского университета в Бенаресе, который сама основала. В зале и президиуме сидели студенты, махараджи-меценаты, пандиты[143] в пиджаках. Ганди выступил с речью и устроил скандал, сказав каждому, что о нем думает. Ему не дали договорить. Князьям, осыпанным драгоценностями, он заявил: «Индии не видать спасения, пока вы не снимете эти украшения и не отдадите их на хранение индийскому народу». Крупным землевладельцам: «Не может быть истинной автономии, если мы забираем у крестьян — или позволяем забирать другим — плоды их труда. Наше спасение в руках фермера. Ни адвокаты, ни врачи, ни богатые собственники его не добьются». Студентам: «Мне стыдно и глубоко унизительно… обращаться сегодня вечером к своим соотечественникам на чужом для меня языке». Он еще продолжал какое-то время, указывая элегантному собранию на то, что независимость дадут не деньги и не красивые слова, и не наглость, а сила примера — умение владеть собой, от чего они далеки, и он им это докажет. Этой речью Ганди сжег свои корабли и утвердил свою репутацию. Это была речь преобразователя общества, который обнажал язвы своей страны, чтобы излечить их — в этом ему отдавали должное, хотя еще и не воспринимали всерьез.
«Он одевается, как кули, отказывается от всякой карьеры лично для себя, живет практически без средств, это чистой воды фантазер», — записал в своем дневнике в 1917 году госсекретарь по делам Индии в правительстве Великобритании Эдвин Монтегю.
Три раза у Ганди появится возможность доказать обратное. Полем для его первого опыта в применении сатьяграхи станет Бихар[144] в отрогах Гималаев, далеко к северу от Ахмадабада.
Раджкопумар, один из многочисленных мелких арендаторов, страдавших от действовавшего в Бихаре закона тинкатии (по которому арендаторы должны были отводить три двадцатых части площади обрабатываемой земли под так называемые индигоносы, а прибыль от индиго уходила к землевладельцам — плантаторам-англичанам), вбил себе в голову, что Ганди — их спаситель, именно он сотрет «пятно индиго». Он преследовал его неотступно от Лакхнау (где Ганди участвовал в заседании конгресса) до Ахмадабада, и от Ахмадабада до Калькутты, пока Ганди не согласился последовать за ним в далекий Бихар.
Для начала Ганди окружил себя небольшой командой молодых образованных людей, по большей части юристов, подчинил их, как и самого себя, монашеской дисциплине (все были обязаны жить точно так, как бедные крестьяне, которых они будут защищать), собрал факты из уст заинтересованных лиц, изъездил весь округ Чампаран, побывал в селениях, собрал тысячи свидетельств и набрал внушительный объем информации. Вскоре ему сообщили, чтобы он убирался восвояси, иначе его арестуют. Как обычно, он отказался повиноваться и на суде, куда явились тысячи крестьян, признал свою вину: он без возражений примет наказание, полагающееся за неповиновение, заметив при этом, что он нарушил отданные ему приказания не из неуважения, а «повинуясь высшему закону нашей жизни — голосу совести». Совершенно революционное заявление, недопустимое с точки зрения официальных властей, побуждение к ответственному действию (этот поступок некоторые современные активисты ошибочно спутали с неприятием всякой власти, что не было гандиевской позицией).
Крестьяне, о которых до сих пор не заботился ни один вождь, ликовали. Первый урок гражданского неповиновения — и полнейший успех. Урок дался даже слишком легко: опасаясь беспорядков, правительство Индии отменило распоряжения на местах и позволило Ганди свободно продолжать свое расследование, а потом включило его в созданную комиссию. Чиновники, успокоившись, предоставили ему «контролировать массы» (чего ему не простили националистические организации) — «ясное доказательство того, что их власть была поколеблена», — тогда как народ, прославляя его, «повиновался отныне только власти любви».
«Мы можем считать М. Ганди идеалистом, фанатиком или революционером — как вздумается. Но для крестьян он был избавителем, и они наделили его чрезвычайными полномочиями… каждый день он воспламенял воображение невежественных толп видениями грядущего тысячелетия», — писал один британский офицер[145]. Собрав показания восьми тысяч крестьян, Ганди разобрался во всех тонкостях аграрного вопроса. Его защитная речь была одобрена, тинкатию отменили, пятно индиго было стерто. Плантаторы проиграли. Слух о том, что за бедняков теперь заступаются, передавали из уст в уста, так он облетел широкие индийские массы. Хотя прессе было дано указание не публиковать отчетов Ганди, он превратился в политическую фигуру общенационального масштаба.
Его метод действовал, и он предоставил тому доказательство. Он вовсе не рассуждал о политике, не пытался убедить крестьян «сверху» теоретическими разглагольствованиями: он жил среди них, жил как они, отстаивал их интересы, просто учил их не бояться. Досконально изучив ситуацию, он сумел изложить претензии просто и ясно, сформулировать конкретные и узкие требования, при этом всегда угрожая прибегнуть к сатьяграхе. Политические лидеры, оттесненные на задний план, сочли его поведение опасным, а стиль действий — неуместным. Но молодежь, которой, наоборот, хотелось целиком отдаться какому-либо делу, восторженно пошла за этим паломником истины, который одевался как бедняк.
Первая голодовка
Ганди был еще поглощен улучшением условий жизни в округе Чампаран, когда получил тревожные известия из Ахмадабада: неподалеку от его дорогого ашрама ропщет народ. Рабочие текстильных фабрик недовольны своим жалованьем и бросают вызов владельцам. Приемщик из Ахмадабада написал Ганди, прося его добиться компромисса. Амбалал Сарабхаи, крупный промышленник и глава известного рода, человек независимого ума (и щедрой души, поскольку именно он спас Ганди, когда возникли трудности в связи с приемом в ашрам семьи неприкасаемых), с тех пор друживший с Махатмой, был одной из заинтересованных сторон. Его сестра Анасуйя, ушедшая в общественную работу, поддержит Ганди во время забастовки. Эмоциональная ставка в игре была высока. Ганди все же убедил обе стороны передать дело в суд. Но судебное разбирательство прервалось из-за ничтожного предлога.
Тогда-то Ганди и решил начать свою кампанию: Ахмадабад со всеми своими ассоциациями станет полем для эксперимента по определению влияния сатьяграхи в социальных вопросах. По его совету рабочие объявили забастовку. Каждый день, сидя под большим баньяновым деревом на берегу Сабармати, Ганди с помощью Анасуйи призывал их к терпению и самообладанию, напоминая о клятве. Но хозяева не сдавали позиций, а о суде больше речи не было. Время уходило, рабочие, лишенные жалованья, а вскоре и пропитания, устали, и Ганди почувствовал, что движение выдыхается. А вдруг рабочие в конце концов уступят, ничего не добившись, и таким образом не только проиграют сражение, но и утратят достоинство? Невыносимая мысль. «Скрывалась ли за этим чувством гордыня или моя любовь к трудящимся и пламенное стремление к истине? — кто знает». Однажды утром, во время ритуального собрания под баньяновым деревом, когда он «все еще продвигался ощупью и не видел ясно своего пути», в голове у него вдруг просветлело. Слова сами просились на язык. Если рабочие не возьмут себя в руки и не захотят бороться вплоть до заключения договора, он перестанет принимать пищу. Пока же, чтобы им помочь, их возьмут на работу в ашрам, где они будут укладывать фундамент ткацкой школы. И каждый день нескончаемая череда рабочих с корзинами песка на голове выходила из глубокого русла реки, а Ганди, лежа на циновке, старался сберечь силы перед длительной голодовкой. Однако порочной чертой этой голодовки — первой, устроенной ради общего дела (и первой из многочисленных голодовок «до смертельного исхода») — было то, что она сильно смахивала на шантаж, как отмечал сам Ганди, или, по меньшей мере, на силовое давление на противную сторону. Должно было хватить и одной забастовки: владельцы ткацких фабрик были его друзьями. Самым близким другом и самым упрямым был Амбалал. «Дать ему бой было сущим наслаждением». Но бой был уже нечестным, а избранный способ — не вполне достойным заявленной цели: к этому примешивались и дружеские чувства, и тревога, и Ганди невыразимо страдал — не от голода, а разрываясь между своими понятиями о долге, поскольку его голодовка на самом деле была направлена против слабости рабочих, а не против хозяев, как могли бы подумать.
