Книга Дело Арбогаста - Томас Хетхе

Стоя у стойки, понаблюдали за барменом — длинношеим мужчиной с лицом, изрытым оспой. Помещение наполнял голос негритянки, сидящей за роялем. Она была в смокинге, набриолиненные волосы расчесаны на прямой пробор, и пела, подрагивая нижней губой, печальные песни Гершвина. Сараззину бросилось в глаза обилие мужчин в форме вооруженных сил США. И девиц неопределенного, если не просто пожилого возраста. Это Германия, подумал он, осматриваясь в баре. И вспомнил самолеты “Люфтганзы”, до самого конца войны регулярно прилетавшие в Рио. Такая музыка была ему по вкусу. На мгновение закрыв глаза, Сарразин вслушался в звучание арии “Ай лав ю Порги”. Поймал себя на том, что тихонько подпевает, встрепенулся и с улыбкой обратился к доктору Клейну.

— Я слышал, что во Франкфуртском университете студенческие беспорядки?

— Да, молодежь взрывоопасна, — ответил доктор Клейн.

— И слава богу! Кстати, немало говорят и о реформе пеницентиарной системы.

— А как же “зона”[1]?

Клейн пожал плечами.

— Не знаю, захотят ли действительно пойти навстречу Востоку. Может быть, Кизингер все-таки прав. А не выпить ли нам чего-нибудь?

Сарразин кивнул, и Клейн тут же подозвал бармена. Оба заказали виски со льдом.

Певица взяла антракт. Пропустив мимо ушей аплодисменты, Клейн с удивлением понял, что в баре стало тихо. На мгновение он попытался представить себе тишину одиночной камеры. То, как Арбогаст дышит, — причем и в данную минуту тоже. Опершись на руку, отвернувшись к стене, — именно сейчас, когда они выпивают в баре. Он увидел, что певица подсела к столику, за которым расположились трое мужчин в темно-синей форме ВВС США.

— Ансгар?

Клейн дернулся, стоило Сарразину обратиться к нему по имени. Писатель с улыбкой тянулся к нему бокалом. — Не перейти ли нам на “ты”?

Радостно кивнув, адвокат чокнулся с Сарразином. Потом они выпили за Арбогаста, потом, отдельно, за то, чтобы вытащить его из в двух смыслах сразу фальшивой ситуации, в которую он поневоле попал и застрял так надолго. Фальшиво было и обвинение в преступлении, которого он, разумеется, не совершил, и атмосфера всеобщего отчуждения и презрения. Они снова чокнулись. И Сарразин вновь вспомнил о Сью. Весь день он то и дело возвращался мыслями к жене и дому. Он думал о недавней грозе, он думал о смерти, он изо всех сил старался не думать об Арбогасте. А сейчас ему чуть ли не начало казаться, будто арестант смотрит на него — и только на него — из невозможного далека.

— Фриц?

Перед тем, как обратиться к своему визави, адвокат тоже на некоторое время впал в задумчивость.

— А почему мы вообще за это взялись?

Сарразин рассмеялся.

— Может быть, из-за всех нестыковок в этом деле? Но я не сомневаюсь в том, что вы поведете себя наилучшим образом. Наисправедливым, если вы понимаете о чем я.

Клейн кивнул.

— Но разве нет ничего странного в том, чтобы вплотную заниматься чужими преступлениями?

Сарразин задумался над тем, какого, собственно, ответа ждет адвокат, и на мгновение перед его мысленным взором предстал кабинет, в котором он привык работать по утрам, когда солнечный луч ленивой змеей ползет по краю письменного стола, задевая и нагревая валик пишущей машинки, а за окном пробуждается ото сна долина.

— Меня действительно интересует, что происходит с человеком после того, как он, допустим, совершил убийство.

— То есть ты занимаешься реальными проблемами, чтобы почерпнуть материал для литературных сочинений?

— Да, но, строго говоря, это не так уж важно. Знаешь, Ансгар, прежде всего я представляю себе человеческое тело. Невредимое, как у любого из нас. Хотя, кого можно назвать невредимым? И тут начинается повествование. Я прекрасно помню: это произошло в Италии, поздним вечером, в полной тьме, если не считать жалкого уличного фонаря, раскачивающегося на осеннем ветру у входа в какой-то придорожный бар. Перед баром припарковались несколько армейских джипов, давным-давно проданных в частные руки. К радиатору одного их них был прикручен кабанчик, а в самой машине, за сиденьями, имелся стояк для дробовиков и другого охотничьего оружия. Где-то над моей головой угадывались громады крепостных стен древнего этрусского города, но видно не было ничего, кроме вывески бара — “Выпьем и покурим”. Я прошел внутрь. Больше всего этот бар походил на склад: окорока на веревках, спущенных с потолка, штабеля газет на полу у двери, всевозможные салями и гигантская мортаделла под стеклом прилавка, сигареты и трубочный табак со всего света на стеллаже у кассы, моечные средства, туалетная бумага и пузатые бутыли кьянти в оплетке на полу у стойки, — на мраморном полу в мелкую шашечку, от которого откровенно веяло холодом.

— Что-то я не улавливаю. Сарразин кивнул.

— Погляди-ка туда.

Певица все еще сидела с тремя летчиками. Она смеялась, то и дело отпивая из длинного бокала. Взгляд из-за другого столика она тут же уловила и отрефлексировала. Работа у нее, судя по всему, была нелегкая.

— На нее?

— Да.

Сарразин и сам смотрел на негритянку не отрываясь. Вид у нее был усталый и недавняя самоуверенность явно шла на убыль. О жизни любого можно, не рискуя сильно ошибиться, догадаться по тому, как он держится.

— Почему, — спокойным тоном начал Сарразин, по-прежнему не сводя глаз с певицы, — тебе хочется помочь Арбогасту? Денег у него нет. А то, что тогда стряслось, в любом случае грязная и, скорее, отталкивающая история? Выходит, из-за того, что с ним обошлись не справедливо? Из-за того, что ты веришь в его невиновность? Действительно поэтому — и только поэтому?

Сарразин задумался над тем, как бы получше объяснить Клейну, что именно он имеет в виду. Надо бы поговорить о том, что привлекает нас в Арбогасте, что чуть ли не притягивает к нему, решил он и уже собрался было заговорить, как вдруг певица поднялась из-за столика и посмотрела на него в упор.

Даже на следующий день, в поезде, на обратном пути он не мог избавиться от ощущения, посетившего его в тот миг, когда на него посмотрела певица, и едва не отправился в Брухзал, к Арбогасту, словно тот смог бы помочь ему разобраться в собственных чувствах. Позади остался долгий день, первое мая 1966 года, и, как бывает, когда невольно уловишь еле слышно напеваемую кем-нибудь мелодию, во взгляде певицы он невольно увидел смерть. И не посмел отвернуться. Негритянка рассмеялась. Ее голова качнулась чуть набок, как цветок на стебле. Шея у нее была открыта — и ни с того, ни с сего Сарразин, никогда не воображавший себе этого раньше, увидел шею другой женщины, мертвой, — точно так же изогнутую и столь же прекрасную. Один из летчиков, поднявшихся одновременно с певицей, поцеловал ее в шею, и она поклонилась так глубоко, что коснулась губами лацкана своего смокинга.