— Да?
— А что вы скажете о факторе насилия, оспорить который в любом случае не представляется возможным?
— Вы хотите сказать, даже если убийства не было?
— Да. Ведь даже в протоколе первоначального осмотра зафиксированы укусы, царапины и тому подобное.
— Ну и что?
— Как это что? Разве сам по себе анальный акт не свидетельствует об известной агрессивности Арбогаста?
— Ах, вот что. Я об этом не знал. Газеты целомудренно опустили эту подробность.
— Особенно при его конституции.
Фриц Сарразин вопросительно посмотрел на доктора Клейна.
— Я хочу сказать: в Марии Гурт не было и метра шестидесяти. А повсюду в бумагах упоминаются “особо мощные гениталии” Арбогаста.
— Даже так? Этого я, разумеется, тоже не знал. Но нет, я все равно не верю.
— Во что не верите?
— В то, что мы из-за этого должны усомниться в его невиновности.
Фриц Сарразин несколько замешкался и, ставя чайную чашку на письменный стол, нехотя признался себе в том, что ему отвратительны образы насилия, все более и более конкретизирующиеся перед его мысленным взором.
— Даже если мы никогда не узнаем, что же произошло между этими двумя людьми на самом деле, сомневаться в его невиновности нам нельзя.
Ансгар Клейн изучал теперь лицо Фрица Сарразина особо внимательно. Он никогда не читал романов Сарразина, а вот его журналистские расследования знал неплохо. И двадцатилетняя разница в возрасте между ними, на его взгляд, была не заметна. Седины Сарразина лишь подчеркивали его отменный загар и живость светлых глаз на округлом лице. На Сарразине был светлый летний костюм, слишком легкий для марта в Германии, и белая хлопчатобумажная сорочка, казавшаяся по сравнению с перлоновой, в которой щеголял сам адвокат, довольно мятой.
— Жертва мертва, а единственный, кто обладает знанием, замкнул свою душу, — сказал он после паузы.
— Простите? — встрепенулся Сарразин, и сам несколько отвлекшийся мыслями от разговора.
— Это предложение включено в обосновательную часть приговора:
— “Жертва мертва, а единственный, кто обладает знанием, замкнул свою душу”.
Клейн раскрыл одну из папок и указательным пальцем правой руки ткнул в соответствующий параграф.
— Далее здесь значится: “У суда не было возможности вынести собственное суждение о наличествующих уликах. Поэтому пришлось обратиться за помощью к науке и при определении состава преступления в значительной мере опереться на выводы судебно-медицинской экспертизы. И просто поразительна уверенность, с которой профессор Маул из Мюнстера заявил, что речь идет не о случайном умерщвлении, а об умышленном убийстве методом удушения. Все следы на теле были проинтерпретированы с ювелирной точностью. Нарисованная экспертом картина происшедшего, на взгляд суда, является в главных чертах истинной”. Вот над чем нам предстоит поработать.
— Не уверен, что понял вас.
— Вы ведь помните по вашим бумагам прокурора Эстерле? Который счел Арбогаста виновным буквально на первом допросе. Точно так же, как профессор Маул. И пресса. Предубеждения опирались друг на дружку. Эту-то, так сказать, фалангу нам и предстоит теперь, годы спустя, для начала прорвать, а потом уж мы будем выяснять, что же на самом деле разыгралось той ночью.
Фриц Сарразин кивнул, подумав при этом о целом ряде блестящих процессов последних лет, о деле Рорбаха, о Вере Брюне и о других загадочных убийствах, которые жадно заглатывала и горячо обсуждала немецкая публика. Он не думал, впрочем, что эта стандартная общественная реакция досаждала Клейну. Адвокат, вне всякого сомнения, тщеславен. Но, вместе с тем, в деле Рорбаха он был просто безупречен. В молчании они выпили еще по чашечке кофе, после чего расстались, договорившись вновь встретиться в конце дня. Доктору Клейну пора было в суд, а Фриц Сарразин отправился в гостиницу “Гессенский двор”, где ему был заказан номер и где они с адвокатом договорились нынче же вечером поужинать.
С вокзала Сарразин поехал к адвокату на такси, а сейчас решил пройтись пешком по старому городу. Хотя война закончилась уже двадцать лет назад, заново отстроенные и вновь выросшие города уже не внушали такого ощущения надежности, как встарь. Возможно, здесь, в Германии, так никогда и не восстановится чувство, будто улицы, по которым ты проходишь, были здесь — и были точно такими же — испокон веков. Да и про тебя можно сказать то же самое, подумал Сарразин и мысленно посмеялся над собственной буржуазной ностальгией. Ностальгией по местам и видам, которые никуда не деваются, по заведениям, дожидающимся твоего визита, по улицам, а значит, и адресам, в которых с прежней легкостью ориентируешься. Ничего подобного здесь не было или во всяком случае не чувствовалось, старый город со своими узкими улочками и работными домами просто-напросто исчез, а архитектура 50-х казалась ему игрушечной со своими прелестными пастельными тонами посреди изрядного количества никуда еще не подевавшихся развалин. Время близилось к полудню, сияло солнце, и тени были особенно отчетливы.
И улицы за чертой старого города или, вернее, кольца зеленых насаждений, разбитого здесь в прошлом веке на месте прежней крепостной стены (деревья зеленой полосы в годы войны сгорели в пламени пожаров или были отправлены на растопку), оказались в войну во многих местах превращены в собственные скелеты. Дорожные указатели и названия улиц носили скорее чисто символический характер. Только вокзал пребывал в полном порядке, это Сарразин с изумлением обнаружил еще вчера, да высились старые ярмарочные павильоны; он смутно помнил, что на здешней ярмарке однажды побывал. Прямо напротив отыскался и “Гессенский двор”, каждая деталь архитектуры которого застыла ровно посередине между маскировкой и констатацией полного распада.
Номер однако же оказался отличным, чемоданы уже доставили; так что, приняв ванну, Фриц Сарразин провел предвечерние часы в постели, читая документацию по делу Арбогаста, переданную ему доктором Клейном. Когда он вечером в оговоренный час спустился в просторный зал ресторана, доктор Клейн уже сидел за столиком у окна. На окне, впрочем, были тяжелые портьеры, а в щель между ними можно было разглядеть только промельк фар проезжающих по улице автомобилей.
Они съели по тарелке супа, затем по стейку из аргентинской говядины, которую с недавних пор начали импортировать по воздуху в глубокой заморозке, картофель и салат на гарнир. И говорили о войне, отталкиваясь как раз от южно-американских стейков. Фриц Сарразин поведал о своей эмиграции в Бразилию и о тамошней работе в качестве экономического консультанта, помянул заодно и свою стародавнюю службу театральным критиком в Берлине и в Вене. Еду они запили французским бордо, затем заказали водочки. Чокнулись запотевшими стопками и практически одновременно подумали (к собственному изумлению каждый), что сегодняшний визави ему по душе. О Гансе Арбогасте они сначала и не вспоминали, решив обсудить эту тему в баре “У Джимми”, расположенном в подвальном этаже гостиницы.
