– Воспитание определяется общественными отношениями, – уверял я со знанием дела. – И носит классовый характер.
В универе начались разборки по кубинскому рому. Нас всех по очереди вызывали к декану, у которого мы придерживались версии, что Савенко разбил голову о батарею, поскользнувшись на мокром полу. Тем не менее слух о геройстве Гибнера прошел по всему городу. В ответ на расспросы Леня молчал и загадочно улыбался. Савенко его не заложил, простил. Им обоим светило исключение из комсомола и учебного заведения, а также поездка в жаркий Кандагар. Студента Галкина там уже замочили, когда у того сдали нервы и он один пошел на духов в атаку с ручным пулеметом. Портрет Галкина висел в фойе университета, напоминая, что успеваемость и примерность поведения надо не понижать, а повышать.
Преподам нашу историю раздувать тоже не хотелось. Она бросала тень на родной факультет.
– Больше так не делай, – выдохнул на прощанье Алексей Петрович Вишнев, декан физфака, давая понять Лене, что он прекрасно осведомлен в деталях происшедшего. – Для ленинского стипендиата такое поведение недопустимо. – И посмотрел грустными собачьими глазами.
Через неделю после драки стипендиат появился у меня. Пришел с девушкой. Принес в сумке дрель, отвертку и россыпь саморезов, завернутых в газету. Мы с Фартуковым читали Маркса и приходу Ленечки не обрадовались.
– Это Маша, – сказал Гибнер небрежно. – Можно я поставлю защелку в твоей спальне?
– Зачем это тебе? – присвистнул Фартуков. – Тут тебе не притон.
Леня уверенным шагом прошел ко мне в комнату и начал прикручивать защелку. Сначала наметил точки карандашом, просверлил тонким сверлом дырочки для шурупов. Маша сидела вместе с нами на кухне и смотрела виноватым взглядом. Ее толстая русая коса, закинутая на грудь, переливалась белесыми волокнами в лучах заката. Пухлые губы были сжаты. Руки перебирали несуществующие предметы.
Гибнер вернулся на кухню и притянул Машу к себе за плечи. В этот день он казался выше, чем был на самом деле. Глаза горели мудрым спокойствием, нездоровая потливость исчезла.
– Ты же искал приличную еврейскую девушку, – сказал я. – Нашел другую?
Леня не ответил, увлек Машеньку и закрылся в моей спальне на два часа. Мы с Фартуковым погрузились в белиберду учебников и как-то про него забыли. Вели гости себя тихо, не стонали. Неизвестно, что они там делали. Когда меня задолбало чтение Маркса, я постучал к ним в комнату.
– Ленечка, там книжка у постели лежит. Рафаэль Сабатини. «Колумб».
Гибнер со скрипом отодвинул защелку и протянул мне книгу в чуть приоткрытый проем.
– Такие они, вундеркинды, – сказал я, посмеиваясь, когда вернулся на кухню. – Учатся-учатся, а потом трах-тарарах.
Фартуков зачел издевательским тоном:
– В «Манифесте Коммунистической партии» Маркс и Энгельс писали: «А разве ваше воспитание не определяется обществом? Разве оно не определяется общественными отношениями, в которых вы воспитываете, не определяется прямым или косвенным вмешательством общества через школу? Коммунисты не выдумывают влияния общества на воспитание; они лишь изменяют характер воспитания, вырывают его из-под влияния господствующего класса».
– Ты идешь на свадьбу к Людочке? – спросил Игорь вдруг, внимательно глянув мне в глаза. – Завтра в семь часов в кафе «Осень».
Я пожал плечами. Из окон задувал весенний ветерок. Впереди что-то брезжило. Я уже которую неделю ощущал приход необъяснимого счастья.
Перово
В школе напротив шел выпускной вечер. Девчонки в кружевных трусах танцевали канкан на сцене актового зала, и я долго смотрел в окна на четвертом этаже. Со времен моей юности ничего не изменилось. Бальные платья, неуклюжие костюмы, перезрелые девы, всклокоченные юнцы. Город благоухал тополиными почками и отечественными духами. Молодежь выходила из здания группами и, прячась за мусорными баками, прикладывалась к спиртному. Парни шутили и смеялись над своими шутками, девушки повизгивали. Школьный ансамбль в актовом зале наяривал Эдит Пиаф, иногда переключаясь на «Марсельезу».
Я вспомнил наш школьный бал. Было нечто подобное, но без французского акцента. Мы учились в немецкой школе и по закону жанра должны были напевать «голарио голо». Не напевали. Не хватало сознательности. К вечеру готовились заранее, пряча водку и шампанское в разных концах города, чтобы угоститься напитками во время прогулок. На бутылку, зарытую в Лагерном саду в прошлогодних листьях, кто-то за время нашего отсутствия справил большую нужду. Но праздничному пиршеству происшествие не помешало. Даже девушки не смутились. У нас были барышни, лишенные брезгливости и буржуазных предрассудков.
Прощание со школой проходило натужно весело. Перед танцами убежали к Лапину – выпить бренди с культовым названием «Наполеон», который берегли к случаю. Лапин, будучи меломаном, включил Баха, потом «Пинк Флойд». Коньяк не шел, музыка раздражала. Светского раута в пиджаках не получилось. В глубине души мы не торопились становиться взрослыми. Совершеннолетие встречали с романтическим надрывом, почерпнутым из эстрадных песен.
Сегодня приезжала Мэри. Нечто вроде первой моей любви. Упущенная возможность юности. Боевая подруга, вечная любовница. Она попросила меня встретить ее в аэропорту. Я ничего не ждал от этой встречи. Она вносила некоторое разнообразие в мою жизнь, но принципиально ничего не меняла. У меня перед глазами стоял образ Мэри времен ее последнего появления. В залитой солнцем комнате она стояла голая и разговаривала с матерью по телефону. Мы только что вылезли из постели: сперма стекала по внутренним сторонам ее ляжек. Она с улыбкой размазывала ее по коже и рассказывала маме об успехах в аспирантуре. Мэри была худая и стройная. Таких теперь фотографируют для журналов моды.
Самолет прибывал ранним утром. Часов в пять-шесть. Общественным транспортом не доберешься. Я решил не спать: погулять по городу вместе со школьниками или хотя бы понаблюдать за ними со стороны. Во дворе сыграл молодежи несколько песен Майка Науменко, но впечатления на девушек не произвел. В моде временно были другие исполнители. Я зашел в винный на Ленинском, где взял десяток «Жигулевского» и пару фляжек коньяка. Посидел на детской площадке. Дошел пешком до Новокузнецкой.
Город был тих и безлюден. В моем немосковском сознании Каширское и Варшавское шоссе являлись одной улицей. Я уехал на станцию «Южная», где с неудовольствием обнаружил, что прямой путь на Домодедово открывается не здесь. Метро уже закрылось, я взял такси.
– Покажи мне город в весне, – сказал я водиле, который взялся подвезти меня. – Мне некуда больше спешить.
Он включил музыку, я открыл пиво. Мы не спеша выдвинулись в теплую придорожную ночь. Километров за пять до аэропорта я попросил шофера остановиться, решив пройтись пешком. Хожу я быстро. Алкоголь придавал мне сил и грел душу позвякиванием в рюкзаке. Минут через сорок я добрел до импровизированного цыганского табора, раскинувшегося под железнодорожной насыпью. Выбросил последнюю пивную бутылку, отхлебнул «Дербента». Ко мне подошла полная баба в засаленном фартуке и беззубой девочкой на руках.
