– Ну, – вытягивал он. – Все-таки известные люди…
– И что? По-вашему, от своей известности они должны пить?
– Ну зачем так сразу, – соглашался он. – Зачем пить много? Выпить можно по праздникам. С горя можно выпить. Ну, вы меня понимаете…
В клетке за стеной бился окровавленный Савенко. Часа два назад Леня Гибнер разбил ему голову пустой бутылкой из-под кубинского рома. Мужчины продолжили драку в коридоре, заляпав кровавыми отпечатками стены и одежду комсомолки Люды Гулько. Мерзость насилия Люда восприняла хладнокровно. Сразу же позвонила подруге и попросила помочь убраться в квартире. Она понимала, что рано или поздно это все пройдет. Все проходит. Как в песне Шуфутинского.
Это была уже не первая драка из-за этой скромной и в некоторой степени неприступной дамы. Она не была в этом виновата. Просто сегодня Люда оказалась единственной женщиной в шумной мужской компании. Миновать скандала было невозможно.
Мы тайно любили друг друга. В ближайшем будущем она должна была выйти замуж, но напоследок хотела насладиться свободой. Ребятам было негде выпить. Что им наши тонкости?
Я жил вдвоем с одним художником, Игорем Фартуковым, рисующим парадоксальную графику. Развитой социализм загнивал, и Фартуков с желчностью высмеивал его пороки. Мы любили пьесы Горина и басни Кривина, хотя я с симпатией посматривал и на стихи добродушного Глазкова. Вместе с Игорем мы сделали рукописную книгу для одного знакомого ребенка. Я написал стишки, а Фартуков нарисовал иллюстрации.
Штерн ревновал. Он говорил, что художника надо отравить и набить сеном. В тот день Игорь почему-то ночевал в общежитии. Тут они и нагрянули. Савенко, Лапин, Гибнер и малознакомый чувак по фамилии Павлов.
Они сели на кухне, уставив стол пиратскими бутылками, и стали развязно пить, плотоядно разглядывая формы комсомолки Гулько. Я сидел с ними, обмениваясь понимающими взглядами с Людочкой. Я не сожалел, что не смогу остаться с ней наедине. Мне нравилось любое происходящее, лишь бы что-то происходило. Той весной в меня вселилось бодрое, жизнеутверждающее настроение. Из форточек залетал ветер, который я считал попутным. Впереди что-то брезжило.
И тут Леня Гибнер с размаху дал бутылкой по кумполу боксера Савенко. Отличник, застенчивый ботаник вломил тертому парню из Магадана. Тертый парень откинулся на стуле и ошалело посмотрел на раскрасневшегося Леню. По его лицу многочисленными ручьями потекла кровь. Савенко вытер ее рукавом рубахи, продолжая вопросительно глядеть по сторонам. Я поставил перед ним кастрюлю, Лапин принес из ванной эмалированный тазик.
– Итак, на чем мы остановились? – спросил он.
– Сейчас, сука, узнаешь, – прошептал Савенко, оттолкнул Лапина и с рычанием бросился на Леню.
Гибнер отбил несколько ударов, не меняясь в лице. Мы вскочили, пытаясь остановить мордобой. Скрутили Саву, обматерили Леню. Пока мы втроем с мужиками держали Савенко, Гибнер вымыл под краном лицо и руки и удалился. Почувствовав, что напряжение немного спало, я тоже удалился в спальню и лег под кровать с томиком Рафаэля Сабатини. Книга про Колумба. Занятная вещь. Кристофор тоже ждал попутного ветра.
После ухода Лени мужики взялись драться между собой. Я поступил правильно. В комнату вошла Людочка и села на кровать.
– Ты и потом будешь писать стихи, – сказала она. – Но уже не такие настоящие.
– Посмотрим, – ответил я. – Не в стихах счастье.
– А я думала, это захватывает жизнь полностью, – удивилась она. – Читала биографию Есенина. Для него поэзия была делом всей жизни.
– Поэтому он так плохо и кончил, – сказал я цинично. – Нельзя класть все яйца в одну корзину.
Я высунул руку из-под кровати и взял Людочку за лодыжку.
– Что они там делают?
– Не знаю. Кричат. Мне бы хотелось пойти домой, но я не хочу оставлять тебя с ними. Зачем ты впустил в дом эту свору?
Я растрогался, отложил Сабатини в сторону и вылез из-под кровати. Стряхнул с брюк клочки паутины, обнял комсомолку.
– Людочка, ты ангел! – сказал я. – Что бы я без тебя делал…
В спальню вошли в обнимку Лапин с Савенко. Они не заметили нас, обращаясь в основном к предметам обстановки в квартире.
– Торшер, – говорил Сава ностальгически. – Я помню этот торшер.
– И я помню, – радостно поддакивал Лапин.
– Я его помню лучше! – Савенко хотелось спорить. – Я спал как-то раз под этим торшером, а ты не спал.
Остановить кровотечение им не удалось. На полу тут и там возникали мерзкие лужи, парни ходили по ним в черных несвежих носках, размазывая кровь по дому. Из-за своей принадлежности к моему торшеру они поругались, ненадолго сцепились телами и уронили его, разбив один из плафонов. Людочка возмущенно заверещала. Женщины всегда крепче мужчин защищают собственность.
– Убирайтесь отсюда! – сказала она голосом лидера. – Я сейчас вызову милицию.
Мужики заржали и ушли в коридор. Там им пришло в голову отметелить малознакомого Павлова. Он почему-то не уходил и пил ром на кухне в одиночестве. Это и возмутило моих товарищей. Самой драки я не видел. Мы продолжали миловаться с Людочкой. Когда вопли стихли, вышли в коридор, обнаружив, что его крашенные бежевой масляной краской стены измазаны повсюду кровавыми отпечатками ладоней.
Милицию вызвали с нижнего этажа. Я дружил со стариком, выгуливавшим во дворе породистую колли, но сегодня сосед не смог смолчать. Топот и мат сотрясали весь дом. Савенко успел прогуляться по лестницам и оставить на них свой кровавый след. Соседей можно было понять. Они взволновались. Один я оставался патологически спокойным.
Нас погрузили в желтый «луноход»: ребят в качестве дебоширов, а меня – как ответственного квартиросъемщика. Поначалу шили содержание притона, но я умело отбрехался. Прецедентов не было. Ошибка, трагическая случайность. Лейтенанту на ночном дежурстве было скучно, и он допрашивал меня, чтобы убить время.
– А вы все пишете стихи?
– В смысле?
– Ну, может, у вас так положено…
Я объяснял ему, что времена салонов прошли. Что стихи я пишу так, для понта.
– Понты дороже денег, – согласился татарин.
Уходя, я заглянул в клетку к Лапину и Савенко. Закрыли только их. Павлов слинял. Сашук уныло сидел в углу, Сава бился о железные прутья. Их он тоже перепачкал своей вездесущей кровью. Меня он не узнал, но увидев, что на него кто-то смотрит, проговорил плачущим голосом:
– Если человека долго бить, заговорят даже кролики.
Менты подвезли меня на своем «уазике» до дома, где бригада девушек во главе с Людой Гулько уже заканчивала уборку. Появился художник Фартуков. Он по своему обыкновению не ехидничал, а мыл посуду. Вид крови оказывает педагогическое воздействие.
Мы продолжили жить с художником Игорем и клеветать на социалистическую действительность. Вскоре нам предстояло сдавать экзамены по научному коммунизму. Мы изучали предмет и делились соображениями друг с другом. Особенно нам полюбилась теория коммунистического воспитания.
