Ромеш, как видите, прекрасно разбирался в дхармашастре[52].
— Брат, — произнес Годадхор, — уж прошил, молил, ну шештра и уштупила; шначала ничего не хотела давать, а потом дала пятьдешят рупий. После этого я у матери выпрошил. Доштал вшего што одну рупию; тебе што, и еще на роум одну рупию. (Так Годадхор обычно называл ром.)
— Тогда неси деньги! — приказал Ромеш.
— Шейчаш никак нельжя.
— Ну, нельзя, так ничего не поделаешь! А тебе скажу, брат, это не так уж плохо. Твои слова как свидетеля не зачтутся. А я весь дрожу с тех пор, как услышал про это письмо. Как знать, куда может завести это преступление. Мне и раньше хотелось все раскрыть, ведь тогда я был бы в безопасности! Я бы уже давно рассказал обо всем, если б меньше тебя любил. Будь это кто другой, я бы ни минуты не молчал. Тебя я жалею, вот и молчу. Попадись другой в этом деле, уж он бы от меня менее чем за пятьсот рупий не отделался! А ты мне все равно что родной, поэтому я и согласился на сто рупий. Получу деньги наличными, тогда, сам понимаешь, одно дело. Как говорят, сытый желудок кнута не боится. Ну, а если не получу, на себя пеняй! Плохо будет! — пригрозил Ромеш.
Годадхорчондро был окончательно сражен этими словами. И снова пошел к сестре. Через какой-нибудь час он вернулся и отсчитал Ромешу сто рупий. Получив деньги, Ромеш отправился в участок.
БИДХУБХУШОН ВОЗВРАЩАЕТСЯ НА РОДИНУ. ШОРОЛА КОНЧАЕТ СЧЕТЫ С ЖИЗНЬЮ
Месяц бхадро[53]. В августовских сумерках слышен неумолкаемый шум дождя — он льет уже целую неделю. На дорогах непролазная грязь. Вода стоит в глубоких колеях, оставленных в этом месиве колесами повозок. Ступи туда неосторожно, и тебя обдаст грязной водой, как из пожарного насоса. Пропала тогда вся твоя одежда! Кое-где у дороги высятся деревья; сухие листья, осыпаясь с них, падают в воду. Запах гниения носится в воздухе. Над каждым деревенским домом вьется дымок. Хозяева засветло стараются закончить все свои дела вне дома, запирают двери и зажигают лампы. Сверчки, москиты и другие насекомые весело носятся во влажном воздухе. Радостно кричат лягушки; оглушает ухо пронзительный звон цикад. В это время на улице не увидишь ни коровы, ни козы, ни овцы. Надолго замерла жизнь в деревне.
В такой вечер по дороге, ведущей в Кришноногор, шли два человека. У обоих в левой руке по маленькому чемодану, в правой — по зонтику; на обоих надеты куртки, на головах тюрбанами повязаны чадоры. Шли они босиком. Тот, кто шел впереди, не казался усталым, но шедший за ним передвигался с большим трудом. Уже стемнело, когда путники подошли к деревне. До сих пор они не разговаривали друг с другом, но теперь тот, кто шел позади, обратился к своему товарищу:
— Дадатхакур, не стоит сегодня идти дальше! Давайте остановимся в этой деревне!
Это было сказано таким робким голосом, что если бы здесь присутствовал еще кто-нибудь третий, он подумал бы, что путник чего-то боится. Читатели, конечно, поняли, что произнес эти слова Нилкомол, а обращался он к Бидхубхушону.
Не получив ответа, Нилкомол снова стал умолять:
— Дадатхакур, не стоит идти ночью по дороге во время Пуджи. Давай зайдем в чей-нибудь дом, переждем глухую ночь, а потом пойдем дальше!
Бидхубхушон улыбнулся:
— Почему, Нилкомол, ты теперь так боишься? Прежде ведь ты не боялся воров?
— Раньше у меня ничего не было, а теперь кое-что есть, — ответил Нилкомол. — И ведь я ничего особенного не сказал, — отдохнем, и только.
— За этой деревней будет пруд, — промолвил Бидхубхушон, — а пройдем мимо пруда — и можем считать, что уже дома. Потерпи еще немножко. Тебе здесь бояться нечего. Кто осмелится напасть на путника вблизи Кришноногора?
— Тогда идем. Но все-таки лучше послушаться моего совета и остаться здесь.
Бидхубхушон, не отвечая Нилкомолу, продолжал идти вперед. Нехотя плелся за ним Нилкомол. Некоторое время они опять шли молча, затем Бидхубхушон, указывая на что-то впереди, проговорил:
— А вон и то дерево, Нилкомол.
Нилкомол улыбнулся:
— Да, тогда и теперь — большая разница, дадатхакур.
И они замолчали, пока не подошли вплотную к памятному дереву. Тогда Бидхубхушон предложил:
— Садись, Нилкомол, покурим здесь еще разок!
— Дадатхакур, ты прямо угадываешь мои мысли! Оба сели у подножия дерева.
— Смотри-ка, дадатхакур, — заговорил Нилкомол, — ты сейчас сел как раз там, где и тогда сидел. И я сижу на том же месте. Как ты тогда испугался меня! — засмеялся Нилкомол.
Оглядевшись, Бидхубхушон тяжело вздохнул. Да! Ушедших дней не вернешь. Покидая наконец стены университета, кто способен испытывать такую же полную радость, которую знал он в дни юности? Чье сердце сохранило свежесть и пылкость чувств тех дней? И в чьем сердце не вспыхнет огонь печали при воспоминании о беззаботной молодости и суровых жизненных испытаниях?
Что ж, мир! Спасибо тебе и за то, что познавшему тебя ты даруешь забвение. Где тот нежный друг, который там, в университете, разгонял твои грустные мысли, от чьей улыбки на душе светлело, как светлеет осеннее небо в полнолуние? Друг, разлука с которым казалась тебе страшнее смерти, друг, который — думалось тебе — и в счастье и в горе всегда будет рядом! Забыты дни юности. Возмужав и замкнувшись в своем эгоизме, каждый думает только о себе, никому нет дела до другого.
И Бидхубхушон теперь не тот, каким ушел отсюда четыре года назад. С тех пор как ему пришлось зарабатывать на жизнь, его былая жизнерадостность исчезла навсегда.
Нилкомол высек огонь. Покурив, они тронулись дальше. Не передашь словами всех чувств, какие поднимаются в душе человека, когда он возвращается домой после долгого пребывания на чужбине. То сердце трепещет от радости, то от нелепого страха подгибаются колени. Как радостно думать о том, что застанешь всех здоровыми! А вдруг нет? И от этого «нет» тревожно замирает сердце.
Бидхубхушон приблизился к дому, мучимый разноречивыми чувствами. Когда он уходил, у Шошибхушона не было еще отдельного дома. Обе семьи в старом доме жили вместе, не удивительно, что здесь всегда, днем и ночью, стоял шум.
Бидху был уже совсем рядом с домом, но не слышал ни звука. Его бросило в дрожь. Встревоженный, он попросил Нилкомола:
— Постучись и спроси, есть ли кто дома.
Даже голос у него вдруг пропал.
Нилкомол трижды громко спросил:
— Есть кто-нибудь дома?
В ответ — ни звука. На лбу Бидхубхушона выступил пот, и он прошептал:
