— Поэтому ты и заболела: все обиды, все раздражения складывала в своё сердце! А их набралось много.
— Наверное, это так, — улыбнулась мама. — Но, я думаю, нет семьи, в которой не возникают обиды, непонимания и раздражения.
Зазвонил телефон.
— Юленька, доброе утро. — Аркадий словно долго бежал, говорил возбуждённо и быстро. — У Игоря хирурга не оказалось, но здесь Генри, и он предлагает… впрочем, он сам тебе скажет, что предлагает.
— Юлия, здравствуй! Я много думал о тебе. Аркадий сказал, мама тяжело больна. Случай. Совпадение. Бывает раз в сто лет. В посольстве заболел сотрудник, везти его в Америку было нельзя, из Америки доставили аппаратуру в одну из клиник, прилетел хирург, сделал операцию. Совпадение. Хочешь, я поговорю?
— Хочу. Спасибо, Генри. Очень хочу. А платить надо будет много?
— Я не знаю. Я должен поговорить. Подожди минуту, Аркадий хочет что-то сказать.
— Юленька, о деньгах не думай.
Операцию назначили на завтра — американский хирург спешил вернуться в Америку. Приказал немедленно привезти маму, чтобы сделать анализы и подготовить к операции.
Аркадий примчался за мамой. Сказал, что оперировать её хирург будет в той же клинике, что и американца, ассистировать ему будут русские врачи.
Ночь Юля почти не спала. Рано утром они с Аркадием уже сидели в закутке холла перед операционной.
— Ты иди, — попросила Юля мужа. — У тебя дела, ты сам сказал: операция продлится не меньше пяти часов: Со мной Толстой, я буду читать. Не волнуйся.
— Тебе вредно сидеть пять часов на одном месте.
— А что я делаю в бухгалтерии? Сижу не пять, а восемь, ровно восемь.
— Это очень плохо, это мы изменим. Давай так договоримся, я съезжу по делам, а потом приеду за тобой и свезу тебя пообедать.
— Я не хочу.
— Сейчас не хочешь, но нужно кормить ребёнка. Жди меня. Постараюсь поскорее!
Юля открыла книгу.
«Войну и мир» она знала чуть не наизусть. Давид Мироныч многие куски читал сам — своим тонким, так и не сломавшимся во взрослость голосом, и она запомнила его интонации, его акценты. И, едва сейчас открылась страница сцены Пьера и Каратаева, этот голос зазвучал: «Червь капусту гложет, а сам первее её погибает».
Платона Каратаева Давид Мироныч считал главным героем романа. «Из своего опыта, ребята, скажу, снизу, из «грязи» и из массы начинается Вселенная. Говорят, тот же состав — в человеке и в звезде, только перетасован по-разному. — Давид Мироныч вдруг, как мальчишка, улыбнулся. — Большинство считает: Платон Каратаев — умничанье Толстого-философа, с его непротивлением зла насилию. Для меня же — это возможность выжить в сложной ситуации. Мне рассуждения Каратаева очень близки. Нужно принимать жизнь такой, какая она есть, и радоваться ей, и хорошо относиться к людям, и уметь жить миром…»
Далеко не всё из того, о чём говорил Давид Мироныч тогда, Юля поняла. И сейчас не понимает, о каком составе говорил Давид Мироныч? И какая связь между грязью, массой и Вселенной? И вообще при чём тут «грязь» и «Вселенная»? О натуральной грязи, что из земли, говорил учитель или о нравственной, порождённой людьми? И как это теория Платона Каратаева связана с Вечностью?
— Здравствуй, Юлия! У нас тебя звали бы Джулия. Но мне нравится и «Юлия». Даже не знаю, какое имя красивее — Юлия или Джулия. Я принёс тебе поесть. — Генри положил на книжку красивый пакет из супермаркета.
— Спасибо, я не хочу.
— Пожалуйста, Юлия, посмотри, что я тебе принёс. Это фрукты, орехи и seafood.
— Что значит это слово? — спросила Юля, но тут же сообразила — «морская еда».
— Креветки и крабы в салате, — уточнил Генри.
— Неудобно… зачем ты? Я не могу есть твою еду. Ты и так сделал для меня…
— Во-первых, — прервал Юлю Генри, — ещё не сделал, подожди конца операции. А во-вторых, это уже твоя еда, она у тебя на коленях.
Генри сел рядом и осторожно вытянул из-под пакета с едой раскрытую книгу, пробежал страницу.
— О, Платон Каратаев! Великий человек, но совсем непонятный нам. Каждый американец прежде всего индивидуалист и совсем не хочет сливаться с массой, любить всех подряд, всем всё отдавать и всем всё прощать…
Юля никак не может сосредоточиться на словах Генри, хотя он говорит именно о том, о чём она только что думала. И на своих мыслях сосредоточиться не может: маме разрезали грудь и сейчас что-то делают с её сердцем. Одно неосторожное движение…
— Не думай, Юлия, об операции, — тут же уловил её состояние Генри. — Ты не помогаешь, ты мешаешь. Хирург сделает всё так, как надо. Он знаменитый в Америке, у него не было неудач. Поговори со мной. Русские люди тоже живут каждый индивидуально, но, я чувствую, они как-то связаны друг с другом, они совсем другие, чем американцы, я чувствую защиту, идущую от них. Платон Каратаев, может быть, прав, только я не могу понять его. Ты понимаешь?
Юля стала вспоминать, как жило их село. Считалось, что, несмотря на перестройку, колхоз остался, но она не слышала, чтобы кто-то что-то там делал. Все — по своим хозяйствам.
— Помочь можно, Юлия, в том случае, когда что-то от тебя зависит, а от тебя сейчас совсем ничего не зависит.
Генри сидел рядом, и от него исходила доброта, как от Аркадия. Словно Генри его брат-близнец. Он очень похож на Аркадия. Словно у них общая кровь.
— Мне ближе Болконский. Он всё в небо смотрел, будто под ногами одна грязь, а жизнь и Вечность — там.
Юля вздрогнула. Генри подслушал её мысли.
— Птицы летят в небе, — восторженно продолжал Генри. — Ты замечала, как они летят? Крылья распахнут… Интересно, у них есть строгий порядок или никакой системы нет?
— Хватит, Генри, пожалуйста!
— Что случилось? Я тебя расстроил? Я тебе о себе рассказываю. Я тебя так отвлекаю. Ты что плачешь? Что же теперь делать? Тебе совсем неинтересно слушать обо мне?!
Юле очень хотелось сказать ему «мы с тобой всё понимаем одинаково»… но это значило — разрешить и себе, и ему быть вместе…
Генри открыл пакет и вынул из него банан.
— Пожалуйста, поешь, сразу станет легче. Ты слишком волнуешься.
— О птицах я так же, как ты… И о Каратаеве… только что думала… И ты… — о том же… — всё-таки призналась она. — Мой учитель сказал: «Снизу, из грязи, из массы начинается Вселенная». Как ты это понимаешь?
— Не понимаю, — удивлённо сказал Генри.
— Но ты произносишь те же слова…
Юля не хотела смотреть на него — и так его лицо всегда перед ней.
— Ты сейчас говорил: Болконский не смотрит вниз, ты сказал — «грязь». Для Болконского грязь — простой народ. Помнишь, когда летит снаряд, все валятся на землю, а Болконский остаётся стоять — он не может упасть на землю вместе со всеми. Так же, как не может войти в тот же пруд, что и солдаты. Ну, конечно же, это просто. «Грязь» — это почва, это то, из чего рождается огород, сад, это еда деревьев, растений. Конечно, именно так. «Масса» — это люди. Так? Люди живут, потому что едят рождённое в грязи. Грязь и люди — одно целое, так? Мой учитель много лет провёл в лагерях и был как Платон Каратаев — частью всех, со всеми. Для всех нас, живущих на Земле, наша Земля — Вселенная. А вообще что такое Вселенная, если наша Земля — лишь одна её часть?
