Итак, тетя Наташа побывала в Москве, на улице Спартаковской, однако Тамары с Сашей не нашла. По рассказам соседей, за ними – по поручению бывшего мужа Тамары, кавторанга Александра Морозова, – заехали какие-то люди и увезли их в эвакуацию, вроде бы в Куйбышев. Об этом она и сообщила племяннику, многажды извиняясь за то, что вынуждена его расстроить и огорчить.
Впрочем, Панкратов испытал тогда не просто огорчение или расстройство. Он ощутил враз горе и страшную растерянность. Ничего не знать о Саше – это было для него то же самое, что проснуться однажды утром на опустевшей Земле и не представлять, что случилось со всеми остальными людьми. Конечно, он не понаслышке знал о превратностях войны, однако считал их применимыми только к себе, к себе одному. С ним что угодно могло произойти, и это не так уже страшно. А теперь вдруг оказалось, что этим превратностям подвержены и Тамара с Сашей…
Однако, как это ни странно, при этом Панкратов ощущал и странное спокойствие: если Морозов позаботился о Тамаре, значит, он еще питает к ней какие-то чувства, значит, не покинет ее, то есть если Панкратов будет убит, рядом с Тамарой останется мужчина, который поможет ей вырастить Сашу.
Думая об этом, Панкратов не ощущал даже ревности: все мысли его были устремлены только к Саше, только о нем были все заботы!
В таком странном, раздвоенном состоянии он находился некоторое время, как вдруг ему пришло письмо от соседки по улице Спартаковской – Люси Абрамец. Оказывается, Тамара написала ей с просьбой пересылать ей письма Панкратова, если таковые будут, или хотя бы сообщить номер его полевой почты. Это произошло уже после того, как приезжала его тетка из Сокольников, однако она оставила номер его полевой почты, вот туда Люся Абрамец и переправила ему Тамарино письмо в надежде, что Панкратов его получит и прочтет.
Люся Абрамец, кто бы мог подумать! Это была не слишком-то приятная женщина, довольно склочная и скандальная, от нее меньше всего следовало бы ожидать такой предупредительности, однако не зря говорят, что война меняет людей. Вот и Люсю изменила – да еще как!
Впрочем, обо всем этом Панкратов подумал уже потом, когда наизусть выучил Тамарино письмо. Оно было довольно кратким и сухим: ведь писала она не любимому своему Виктору, а чужим людям, – однако из него Панкратов узнал все, о чем хотел знать: Тамара находится не в Куйбышеве, а в Горьком, они с Сашей живут у какой-то чудесной, очень доброй молодой женщины по имени Ольга Васильева, в ее доме на улице Мистровской, 7а. У Ольги есть дочка Женя – Сашина ровесница, и дети крепко подружились, их водой не разольешь, ну прямо как брат с сестрой! Саша вполне здоров, она, Тамара, тоже. Горький, к счастью, не бомбят, жизнь здесь не слишком сытая, но, во-первых, так сейчас везде, а во-вторых, они не бедствуют…
У Панкратова такая тяжесть сошла с души, когда он прочитал обо всем этом! Правда, имя этой женщины, Ольги Васильевой, почему-то показалось ему очень знакомым. Он готов был поклясться, что уже слышал это имя, и про дочку Женю откуда-то знал… Впрочем, Панкратов понимал, что этого никак не может быть, а потому не задумывался об этом, а просто радовался, что Тамара и Саша нашлись и теперь уже не потеряются.
Панкратов решил написать Тамаре, как только прибудет к новому месту службы, чтобы не путаться с номерами полевых почт. И вот он здесь, однако за перо взяться пока не успел: бомбежка, обстрел, бой, вот-вот начнут поступать раненые из полка и из второй дивизии народного ополчения, и некоторые из них уже появились вдали и брели к медпункту.
Панкратов заметил, что из лесу по тропинке медленно выползает солдат. Усы казались особенно черными на его бледном, бескровном лице.
«Почему он ползет, ведь бомбежка уже кончилась?» – мелькнула нелепая мысль, и тут Панкратов увидел, что у солдата нет ног.
– Санитары, носилки! – крикнул что было сил.
Санитары наконец выскочили из укрытия, а за ними весь медперсонал. Безногого подобрали, других раненых начали принимать и осматривать. Спустя несколько минут выяснилось, что в домике лесника работать больше нельзя: в нем все-таки провалился потолок, да и весь он мог рухнуть в любую минуту. Пришлось спешно натягивать брезентовую палатку, а пока перевязки начали делать прямо на траве.
Панкратов вместе с фельдшером занялся новой группой раненых. Впереди всех стоял высокий, широкоплечий старшина. Гимнастерка его была накинута на окровавленную повязку, которую, видимо, сделала санитарка еще во время бомбежки. Свою винтовку старшина бережно положил рядом – раненым разрешалось выходить из боя только с личным оружием.
– Доктор, посмотрите, что у меня там, – сказал старшина заплетающимся языком.
Панкратов взял ножницы из тазика с инструментами, которые вынесли из развалин бывшего медпункта, привычным движением рассек повязку, откинул ее в сторону – и обомлел. Под окровавленной тканью не было ни кожи, ни мышц: на виду лежала обнаженная почка! Рана уже не кровила, и можно было только диву даваться выдержке этого старшины. А впрочем, это, скорее всего, были последствия шока.
– Готовьте операционный стол как можно скорей! – крикнул Панкратов, и к нему тотчас подбежала худенькая медсестра со строгим бледным лицом:
– Пойдемте, доктор, один стол уже готов в палатке, можно начинать операцию.
Панкратов велел дать старшине водки, чтобы снять шок.
Старшина махом ахнул поднесенную фельдшером алюминиевую кружку, потом вторую и, даже не качаясь, сам вошел в операционную палатку и лег на столешницу, застеленную чистой простыней.
Через несколько минут Панкратов встал около рукомойника. Полить на руки спиртом подошла та же худенькая медсестра, теперь, в маске и косынке, странным образом похожая на монашку.
Вид ее показался чем-то знакомым Панкратову.
– Мы с вами уже работали вместе? – спросил он.
– Никак нет, товарищ капитан медицинской службы, – сказала она очень строгим голосом.
– Такое впечатление, что я вас где-то видел, – рассеянно проговорил Панкратов.
– Да ведь я вас только что к операционному столу звала, – пояснила она.
– Нет, вроде бы еще где-то видел, – пробормотал Панкратов, рассеянно растирая спирт по ладоням. – Раньше. Вас как зовут?
– Серафима Ивановна, – сухо сообщила она, глядя на него холодными голубыми глазами.
– А я Виктор Семенович, – назвался Панкратов. – Будем знакомы.
– Будем, – ответила медсестра, вслед за ним переходя к операционному столу.
И начался этот долгий, долгий операционный день, вроде бы ничем не отличавшийся от множества таких же операционных дней, кроме одного: на исходе этого дня доктору Панкратову предстояло умереть.
Горький, 1941 год
Конечно, с одной стороны, то, что «комната для командировочных» оказалась теперь закреплена за капитаном госбезопасности Егоровым, было очень хорошо, тем более что он, как уехал, так и не появлялся и никоим образом хозяйкам не мешал. С другой стороны, Ольга и Тамара обнаружили, что запас подаренных им и его предшественниками продуктов иссякает на глазах, а пополнить его было практически нечем.
