— Я все эти дни разбирался в ситуации — произнес начальник отдела, перекладывая бумаги. — Вот, только что партбюро провели, с вызовом Дубровина.
— Ну и… Есть какое-то решение?
— Смею уверить, Георгий Федорович, ему крепко досталось. Строгий выговор по партийной линии, лишение премий, тринадцатой зарплаты по итогам года. Лично вам он принесет свои извинения.
— И это все?
— Понимаю и сочувствую. Но в отношении дома мы бессильны. Мой заместитель выезжал в Симоново. Он считает, что вы сами, пусть из добрых побуждений, затянули решение вопроса. Мнение партбюро окончательное, на мой взгляд, достаточно жесткое и справедливое.
— Теперь меня это мало волнует. Вы вряд ли догадываетесь, где я вчера побывал?
— Обком?
— Москва.
— И что же?
— Поскольку защиты у владимирских юристов я не нашел, решил обратиться к столичным журналистам. Есть два предложения — очерк в журнале «Советская юстиция» или сюжет в «Прожекторе перестройки». Можно использовать оба варианта. Кстати, посоветовали и третий — открытое письмо судье Дубровину в областной газете. Какой лично вы предпочитаете?
То был поистине нокаутирующий удар. Еще минуту назад, уверенный в себе чиновник, разом сник. Кочетов прочно овладел инициативой.
— Даю вам сутки. Если ответ меня не удовлетворит, материалы уйдут в Москву.
Единственное, о чем Георгий Федорович умолчал в разговоре с Лагуновым, был распитый в редакции коньяк. «Цель оправдывает средства», — вспомнилось давнее, как мир, житейское выражение. И хоть сам он, дожив почти до пятидесяти, редко руководствовался им, тут как раз оказался такой случай.
Когда после утренней летучки Кочетов заскочил в кабинет, он увидел на столе записку с просьбой позвонить в отдел юстиции. После полудня Кочетов набрал номер отдела, начальник сразу же взял трубку.
— Что ж, Георгий Федорович, мы пересмотрели свое решение. Дубровин вернет вам дом, надо юридически все оформить.
— Думается, это не составит особых проблем.
Доброжелательный тон Лагунова, ничем не напоминавший вчерашний разговор, сменился напряжением в голосе.
— А ваши столичные планы?
— Сергей Васильевич, я намерен сдержать слово. Если Дубровин без проволочек вернет дом, не будет материалов — ни в журнале, ни на телевидении.
Только сейчас, одержав полную победу, Кочетов ощутил нечто похожее на то, что принято называть моральным удовлетворением. Домашние к сообщению Георгия Федоровича отнеслись восторженно. Жена и дочки хотели немедленно ехать в Симоново. Но он остановил их — необходимо прежде переписать бумаги, оформить все, как положено.
После того, как в сельсовете заключили новый договор, в присутствии незаинтересованных лиц — юриста Сингаевского со стороны отдела юстиции и Гены Литовкина от Георгия Федоровича, состоялась передача ключей и денег. Церемония в чем-то напоминала обмен военнопленными: нашего шпиона на вражеского, где обе суверенные стороны используют продуманные условности, дабы их не обманул противник.
Когда они вошли в знакомый двор и Дубровин, отпирая дом, начал возиться с непокорным замком, Сингаевский, пройдясь вдоль аккуратных гряд с редисом, ярко-зелеными перьями молодого лука и пышными побегами торжественного салата, произнес:
— Через пару-тройку дней можно первый урожай собирать. Славная получится на выходные окрошка…
— Не я сажал, не мне и есть! Клятвенно заверяю, ягодки не сорву и домашним накажу. Все пусть хозяин собирает, — лицо Кочетова от волнения покрылось алыми пятнами. Он, однако, сдержал себя, не наговорил грубостей.
Что и говорить, слово свое Георгий Федорович сдержал: почти до середины августа грядки зарастали бурьяном, ромашками да крапивой, за которыми не стало видно и самого урожая. Ну, а ближе к осени, поскольку сеятель так и не объявился, пришлось все повыдергать, прополоть и заново вскопать удивленную этой нелепицей землю.
Вот так достался Кочетову дом в старинном селе Симоново.
Георгий Федорович встал, потянулся. Преодолев соблазн дремы в натопленной комнате, подошел к печи. Прохор как взобрался на заслонку, так там и уснул, свернувшись в чуть вздрагивающую огненно-рыжую пружину. Кочетов открыл дипломат, достал статью для субботнего номера. Пора и честь знать. Безделье закончилось, дрова прогорели…
Ошибка режиссера
I.
С некоторых пор, едва Игорю Михайловичу перевалило за сорок, коллекционирование зажигалок стало его страстью. Началось это хобби с юбилейного дня рождения и школьного товарища, презентовавшего ему редкую вещицу, привезенную из Африки — статуэтку обнаженной девушки матово-черного цвета. При легком нажатии кнопки, над рельефно и плавно очерченными лопатками, на плечах, в тонких серебристых трубочках вспыхивали два желтоватых факела. Прикуривать от зажигалки могли сразу двое, в этом, собственно, и был весь секрет.
Хотя черная красавица оставалась вне конкуренции, постепенно у Милославского появились другие экземпляры его коллекции. Фабричные и самодельные — в виде авторучки, массивного гвоздя, сидящей лошади, тигра в прыжке, двух черепашек, большая из которых служила пепельницей, танка, десятка пистолетов разных размеров и систем. Из последних изяществом и приближенностью к оригиналу оказалась точная копия пистолета Макарова, сработанная умельцем из загородной колонии строгого режима.
Зажигалка удобно умещалась в руке, солидной тяжестью оттягивала ладонь. Огонь возникал при нажатии курка в верхней части середины ствола. Сходство оказалось настолько разительным, что с сигаретами к «Макарову», как и к африканской девушке, тянулись даже некурящие. Чаще всего — женщины. Отправляясь на работу в городской драмтеатр, где он трудился помощником режиссера, Милославский брал с собой одну из зажигалок. Обычно менял их по настроению, в определенной последовательности, как галстуки к подходящей рубашке. Но если появлялось новое приобретение, не отказывал в удовольствии ни себе, ни сослуживцам.
Перед репетицией, в кратких перерывах между ними, вокруг Милославского возникала небольшая толпа артистов, молоденьких актрис, словно магнитом тянуло к помрежу. И кое-кто этому откровенно завидовал. Зато их Главный на эту популярность смотрел весьма снисходительно, даже предполагая и планируя разрядку перед очередной сценой.
— Настенька, не больше сигареты, — приказывал он. — И ту легонько, без затяжек. А Галину Петровну да и Модестова попрошу полностью воздержаться. Чеховский диалог достаточно длителен и эмоционален. Рассчитываю на вашу порядочность.
Сам Главный лет десять, как не курил. Перед премьерами и в трудных кусках репетиций довольствовался леденцами, называя их по старомодному — «монпансье». Леденцы он извлекал из круглой жестяной коробки, которую носил во вместительном кармане вязаной поношенной куртки.
Когда в конце лета труппа приступила к прогону премьерного перед началом сезона спектакля, Главный сказал Милославскому:
