Фридмен и Фелпс считали, что благотворное влияние инфляции было результатом иллюзий у рабочих и работодателей. Отсюда неявно вытекало, что и их коллеги-кейнсианцы околдованы той же самой иллюзией, только гораздо глубже спрятанной.
В течение нескольких последующих лет выводы Фридмена нашли свое, по крайней мере частичное, подтверждение. Ошибочность трактовки кривой Филлипса как устойчивой возможности выбора между безработицей и инфляцией стала очевидной с приходом стагфляции. Темпы инфляции постоянно повышались, достигнув к началу 1970-х годов двузначных цифр, а сокращения безработицы так и не происходило.
Доверие к упрощенному кейнсианскому толкованию кривой Филлипса было навсегда подорвано. После этого никто не осмелился бы утверждать, что у правительства всегда, кроме разве что очень редких случаев, есть неограниченный выбор между этими альтернативами. Но ниспровержение кривой Филлипса, которая появилась лишь в 1960-х годах и была поздним детищем кейнсианской мысли, вовсе не означало, что самой кейнсианской макроэкономике пришел конец. Чтобы поставить вне закона саму идею, что государство может и должно стабилизировать экономику и поддерживать полную занятость (или даже «естественный уровень» по Фридмену), нужно было выкатывать более тяжелую артиллерию.
Неоклассическая экономика
Согласно Фридмену, эксплуатировать кривую Филлипса долго было нельзя, потому что инфляционные ожидания в итоге придут в соответствие с действительностью. Опыт подсказывает, что это действительно так, по крайней мере, если инфляция достаточно высока, чтобы люди могли ее заметить (например, более 5 %).
Но при всей своей разумности рассуждение Фридмена не казалось ни логически законченным, ни достаточно теоретически изящным для нового поколения экономистов-рыночников, которые хотели восстановить теоретическую чистоту классической макроэкономики, предшествовавшей кейнсианству. Их стали называть представителями неоклассической школы. Свою главную задачу они видели в том, чтобы заменить адаптивную модель ожиданий, использованную Фридменом, на модель рациональных ожиданий, которая в своей наиболее сильной формулировке предполагает, что у агентов в голове имеется полная и точная модель экономики в целом.[58]
Термин «рациональные ожидания» появился гораздо раньше, причем в контексте микроэкономики. Его автором был Джон Ф. Мут. Хотя сам Мут предупреждал о возможности превратного толкования этого термина, сторонники рациональных ожиданий в макроэкономике действовали без колебаний. Они взяли определение Мута, согласно которому рациональными называются ожидания, «совпадающие с предсказаниями соответствующей экономической модели», и подставили в качестве такой модели свою неоклассическую модель, нисколько при этом не смущаясь тем, что всякий потребитель, ожидания которого не совпадают с их моделью, оказывается нерациональным.
Один из первых и наиболее радикальных результатов, полученных с помощью модели рациональных ожиданий, был опубликован в 1974 году Робертом Барро.[59]Переход Барро на позиции сторонников рациональных ожиданий производил тем большее впечатление, что его ранние работы, написанные совместно с Гершелем Гроссманом и посвященные неравновесной макроэкономике, многие рассматривали как многообещающий путь развития кейнсианской макроэкономической теории.
Барро основывался на трудах Давида Рикардо – первого из великих экономистов, который старался строго следовать в своих выводах формальным критериям.[60]Рикардо заметил, что, если правительство занимает деньги, скажем, для ведения войны, граждане не могут не понимать: в конце концов, чтобы расплатиться по долгам, неизбежно придется повысить налоги.
Если граждане являются абсолютно рациональными, говорил Рикардо, они повысят свои сбережения на сумму, равную увеличению государственного долга в ожидании роста налогового бремени. Таким образом, нет никакой разницы, как финансируется война – с помощью налогов или с помощью займов. Обнаружив эту теоретическую эквивалентность, Рикардо тотчас спустился в реальный мир и заключил: «Народ, платящий налоги, никогда не расценивает их таким образом и не ведет поэтому своих частных дел на такой основе» [Рикардо, 1955, с. 286].
Поэтому Барро внес много нового, поместив в центр рассмотрения теоретическую, а не практическую сторону дела и заявив в своей статье, опубликованной в 1974 году, что «рикардианская эквивалентность» действует и в реальной жизни.
Эконометрические исследования однозначно отвергли гипотезу о существовании рикардианской эквивалентности, то есть гипотезу о том, что текущие заимствования со стороны государства полностью компенсируются увеличением сбережений населения. Одни исследования показывали, что рост займов действительно может сопровождаться небольшим увеличением сбережений, тогда как другие указывали на прямо противоположный эффект.
Критики обратили внимание на значительное число и других теоретических недостатков в анализе Барро, помимо предпосылки о совершенно рациональных ожиданиях. К примеру, Барро предполагал, что домохозяйства сталкиваются на рынке с такими же процентными ставками, что и государство, а это явно не соответствует действительности.
Утверждение Барро так никогда и не получило всеобщего признания у экономистов, даже у противников кейнсианства. Тем не менее гипотеза рикардианской эквивалентности оказала огромное влияние на дискуссии профессиональных экономистов. Чрезвычайно сильная предпосылка о рациональности потребителей, которую ранее никто даже не стал бы серьезно обсуждать, теперь служила исходной точкой анализа и полемики.[61]
Таким образом, Барро подготовил почву для революции рациональных ожиданий в макроэкономике. Первая попытка доказать неэффективность кейнсианской политики, принадлежавшая Барро, не была воспринята, однако вскоре последовали новые вариации на ту же тему, нашедшие уже гораздо более многочисленную поддержку.
