— Ты меня слышишь?
Вместо ответа Грета протянула руку к подносу с шоколадом:
— Еще.
Лючия с готовностью развернула еще одну плитку. А Эмма решила сразу перейти к «работе над собой»:
— Давай сейчас сделаем вид, что я Ансельмо. Что ты хочешь мне сказать?
Не бросай меня, не бросай меня, не бросай меня. Тихо захныкало маленькое существо. И Грета в первый раз посмотрела на него с безопасного расстояния, слегка отупев от шоколадной истомы.
— Я хочу сказать тебе… что я тебя ненавижу.
Эмма кивнула. Лючия развернула следующую плитку.
— За что?
Шоколад и гнев.
— За то, что ты не сказал мне правду.
— Какую правду?
Шоколад и решимость.
— Такую: если ты смотришь в небо, то не видишь меня, а если смотришь на меня, то не видишь неба.
Пауза. Шоколад и соль. От слезы, застывшей на лице.
— Равновесия нет. Все падает.
— Не поняла… — наморщила нос Лючия.
— Грета, — ласково позвала Эмма.
— Мм.
— Завтра ты отнесешь дневник Ансельмо и скажешь ему все, что только что сказала мне.
— Нет.
— Да.
— Я не могу.
— Можешь.
— Что я ему скажу? Выбирай: или я, или… небо?
— Но ты ведь выбрала его.
Грета задохнулась. Простая истина больно ударила прямо в грудь. Она ничего не решала. Это случилось, и все. Но почему этого не случилось и с ним тоже? Она сжалась внутри в комок, как раненый зверь.
— Я бы только хотела, чтобы было чуть проще. Только чуть-чуть…
— Это всегда непросто.
Эмма погладила ее по волосам. Потом Лючия.
Грета подняла голову. Разбитая, но с новым выражением лица. Без злости.
— Ты сильная, ты самая сильная из всех, — шептала Лючия, протягивая ей последнюю шоколадку.
Грета съела ее и протянула обе руки подругам. Они обнялись: моток пижам, высоких ботинок и фольги.
— Давай ты тоже сегодня останешься у меня на ночь, — предложила Эмма.
— Но… у меня нет пижамы.
Эмма пересекла комнату, двигаясь как модель по подиуму на показе высокой моды. Подошла к своему бескрайнему шкафу, раскрыла его широким жестом и провела рукой сверху вниз, демонстрируя коллекцию пижам, готовых сменить черную спецодежду Греты.
— Красную, зеленую, фиолетовую, белую или желтую, darling?
— Желтую, — не сомневаясь ни минуты, ответила Грета.
Маленькое существо глубоко вздохнуло, но кричать не стало. Мало того — зевнуло. И свернулось калачиком в маленьком-маленьком уголке внутри черной-пречерной норы, приготовившись видеть сны, которых никогда раньше не видело.
Грета без сил опустилась в кресло.
Дверь жестяной хижины закрылась раньше, чем Ансельмо успел вымолвить хоть слово. А слов у него скопилось много. Кто этот старик? Откуда он знал, что искал Ансельмо? Что еще старик знал о нем? Он знал о других посланиях? Он знал обо всех посланиях, которые вручал Ансельмо? Откуда? Он знал Грету? Что в этом письме? Кто его написал?
Письмо было для Греты. Ей его кто-то написал. Когда? Почему? Кто? Что в этом письме?
Вопросы кружились в голове как частицы пыльцы, и никто не мог на них ответить. Ни отец, ни Дзено, ни этот старик. Ансельмо постучал в закрытую дверь.
Тишина.
Он постучал сильнее.
Никого.
Он ударил ногой по притолоке так, что хижина задрожала. Одна из коз грозно заблеяла, но старик так и не вышел. Ансельмо повертел конверт в руках. Он впервые знал получателя послания, и было совсем не просто устоять перед искушением и не открыть конверт. Старик соврал: на этот раз все было сложнее. Ансельмо гнал от себя навязчивую мысль, давя на педали. Он вернулся к холму, ведущему к километру цемента, в котором жила Грета, и остановился под ее окнами. В квартире горел свет. Но не в комнате Греты. Может, в гостиной. Ансельмо увидел силуэт женщины в окне. Наверное, ее мать. Серена. Грета ему пару раз говорила о ней. Немного и неохотно. Если он вручит конверт сейчас, мать, конечно же, его вскроет. Грете это вряд ли понравится. Он решил подождать. Он вручит его завтра. Лично. Из рук в руки.
Ансельмо положил письмо в карман и поехал домой. За его спиной женщина в окне говорила по телефону со своей дочерью. Долго и очень охотно.
— Но почему ты мне сегодня утром ничего не сказала?
— Потому что я только сейчас решила остаться, мама.
— Ты точно там никому не помешаешь?
— Эмма говорит, что все о’кей, Лючия тоже здесь…
— Так у вас пижамная вечеринка?! — обрадовалась Серена.
— Что-то вроде…
— Вы ногти накрасили? С ненакрашенными ногтями нельзя.
— Я — нет, а они накрасили.
— Золотце, накрась себе тоже. С лаком лучше, более женственно.
— Мне лень. И потом я не умею.
— Я тебя научу. У меня очень хорошо получается. У нас столько лака в доме!
Да уж… Мать, когда бывала дома, только и делала, что красила ногти. Было что-то невероятно грустное в этом ее одиноком сидении и в запахе лака для ногтей по всей квартире. Грустное и совершенно бесполезное. С ее работой лак не держался и нескольких часов. Лак слезал, и Серена наносила его снова.
— В следующий раз мы пригласим девочек к нам, да? Устроим лаковую вечеринку!
Пожалуй, это последнее, чего бы Грете хотелось в жизни. Но чем еще успокоить Серену, одинокую любительницу лака для ногтей?
— Хорошо.
Мать на секунду успокоилась, потом снова перешла в атаку:
— Не ешь много сладкого.
Поздно. Запасы шоколада в доме Килдэр иссякли, переместившись, по большей части, в желудок Греты.
— Хорошо, мама.
— Грета! — вдруг забеспокоилась Серена. — А пижама у тебя есть?
Прямо в яблочко.
— Мне Эмма одолжила, — призналась Грета.
Ну, сейчас начнется.
— Знаешь, по-моему, это не очень прилично заваливаться в чужой дом, да еще надевать чужие…
— Серена!
Когда дочь называла ее по имени, это означало только одно: хватит! Серена давно это усвоила.
— Ладно, ладно, прости… я рада, что у тебя новые подруги.
Грета молчала, ожидая подвоха.
— Веселой вечеринки! Только не сидите допоздна. Спокойной ночи.
Никакого подвоха. Похоже на конец разговора. Вот так, с тихой грустью в мамином голосе, казавшемся слаще любого шоколада.
