— Нет. Я из тех мест, что чуть дальше к югу, — ответил я.
Они приготовили тортилью и в маленьком глиняном кувшине принесли вареную фасоль. А потом оставили нас одних.
— Жаль, нечего выпить, кроме воды.
— А я выпью с удовольствием, — сказал я, вытаскивая бутылку с остатками рома.
— Ты можешь пить ром за обедом?
— Нет. И воду тоже не могу. От нее все кишки в глистах.
— Подожди. По-моему, есть немного кофе.
Она склонилась над печью, и я обнял ее за талию.
Я почувствовал тепло ее мягкой спины и стал целовать в затылок.
— Осторожно, могут прийти старухи.
— Ну и что? Для чего мы затеяли революцию? Для нашей свободы, правильно? И вся эта сволочная война для чего? За ради свободы, так или не так?
— Ты не понимаешь.
— А чего тут понимать!
Она меня поцеловала, ну а я пообещал прийти к ней на ночь.
Солнце жарило нещадно. Временами я думал о пленном, о том, что он совсем испекся в сарае, но сразу откидывал эти мысли. Дело не мое, и мне бы век тут не быть. Я проклинал эту окаянную войну, в которую влез по своей воле. Будь она неладна, эта чертова война. Кто думал, что она так затянется. Кончилось тем, что я заговорил первым.
— Хочешь закурить?
— Если дашь мне одну сигаретку, браток.
— Тебе сказано, не называй меня так!
Я зажег сразу две и одну просунул через щель.
— Спасибо, браток.
Мне стало смешно.
— Ну ладно, брат, бери. — Я сунул ему бутылку в просвет между дверью и землей. — Выпей глоток, не все.
— Спасибо, брат. Я не пью.
— А нельзя узнать почему?
— Потому что я евангелист, браток.
— Ну и черт с тобой!
Рубашка прилипла к моему телу, и сапоги жали отчаянно, как всегда. Я пытался думать о других вещах, о других местах, чтобы не так мучила эта страшная жара. Думал, к примеру, о том, как бы хорошо сесть в лодку и поплыть к середине озера в сторону архипелага Солентинаме[91], но это бредовые мысли. Гвардейцы патрулировали на озере день и ночь и со своих лодок стреляли чертовски метко. Я перенесся мыслями в Коста-Рику, в маленький уголок Европы, что находился в нескольких километрах от Моравии[92]. Его однажды вечером мне показал Эстебан. Это, по сути, был лес всего в полгектара, где протекала речушка, богатая форелью, и если выпадало свободное время, мы ходили на рыбалку, а потом, в тени деревьев, ели жареную форель, запивая ее чилийским вином.
— Брат…
— Ну что тебе?
— Когда меня расстреляют?
— Не знаю. А тебе не сказали?
— Мне ничего не сказали, брат. Но какая разница. Я знаю, что меня совсем скоро расстреляют, и поделом.
— Ну даешь! Если тебе нужно исповедаться, могу позвать священника.
— Да нет, брат, спасибо. Я же евангелист, ты слышал.
Какой-то псих, наверно. Может, у него мозги расплавились. Я не видел его никогда, но, судя по голосу, он был молодой.
— Знаешь, за что я здесь сижу?
— Потому что ты стукач, «ухо».
— Твоя правда. Но стал я «ухом» только из-за любви.
— Из-за любви? Из-за любви ты выдал и загубил десятки людей? Интересное у тебя понятие о любви!
— Иногда не знаешь, где любовь, где ненависть. И никто нам не растолкует, в чем разница. Зря ты меня ненавидишь, брат!
— Да при чем тут ненависть! И, черт возьми, хватит называть меня братом!
Разговор с пленником испортил мне все настроение. Да к тому же в бутылке не осталось ни капли. Вечер принес с озера легкий ветерок, а мне — сменщика.
— Какие новости?
— Никаких.
— Если поспешишь, тебе достанется немного жареной свинины.
Еще бы не поспешить! Сколько недель не пробовал кусочка мяса! Я ел с жадностью, и тут рядом со мной сел наш командир.
— Вкусное?
— Ничего. В «Интерконтинентале» наверняка готовят получше.
— Наверняка. Может, и попробуем, когда придем в Манагуа.
— Может.
— Ты пленного караулишь?
— Ну да. Весь день.
— Что-нибудь говорил?
— Ни полслова.
— Это большая сволочь, поверь мне, брат.
— Нет спору.
После ужина я попытался раздобыть несколько сигарет, и мне повезло. Киоск на площади был открыт и освещен так, будто война шла где-то далеко, совсем в другом месте. Мне отпустили не только сигареты, но и бутылку рома и вдобавок пакет мангового сока. Накупив все это, я сразу повеселел духом, выпил холодного пива и разговорился с двумя женщинами из нашего отряда. Странным образом война как бы растворилась, исчезла в ночи, усеянной звездами, и женщины мечтали о будущем так уверенно и вольно, что поначалу я удивился, а потом во мне вскипело чувство неприязни. Они были невыносимо оптимистичны, а я всегда сторонился таких людей. Пабло говорил мне, что из-за таких вот оптимистов приходит беда.
Темнота прибавила мне смелости, и я решительно направился к дому, где жили старухи. Одна из них встретила меня хитрым смешком.
— Снова к нам пожаловал, компа!
— Ну да, явился.
— Тогда проходи, проходи. Тебя заждались.
Старуха, тоненько хихикая, исчезла за дверью. В комнате женщина вешала москитную сетку на гамак.
— Ну как дела?
На столике я увидел два стакана, наполнил их ромом и добавил мангового сока.
— Плохо. Караулил пленного.
— А-а.
— Ты его знаешь? Мне сказали, он здешний.
— Не будем говорить про это.
— Ты права. Не будем. Пей. Можно считать, что это эквадорский коктейль. Тебе нравятся коктейли? Если мы доберемся живыми до Манагуа, я приглашу тебя выпить со мной сухого мартини и отдам тебе мою маслину, чтобы ты ее съела. Обещаю!
Протягивая женщине стакан, я обнял ее и притянул к себе. Но когда попытался поцеловать, увидел, что она плачет.
