Я не думал о гибели Пабло, когда шел на свидание. Я думал о женщине.
Уже несколько месяцев я не знал, что такое обнять теплое податливое тело женщины, которая спросила бы меня хоть о чем-то или ответила на мои вопросы. Слишком большой срок без того, чтоб одарить кого-то лаской или испытать ее. Как раз столько, сколько нужно, чтобы превратиться в зверя, одичавшего на войне.
Мы располагались в Ривасе и уже третий раз за последние два месяца взяли этот город. Силы неприятеля, похоже, были здорово потрепаны, и мы находились там непродолжительное время перед тем, как двинуться на Белен[81], где должны были разделиться и одновременно брать Хинотепе[82]и Гранаду[83].
Она первая заговорила со мной, когда мы стояли в очереди на раздаче патронов.
— Мы знакомы. Ты помнишь?
— Конечно, помню. Могу сказать тебе, сколько ножек у стола в кафе в Панама-Сити.
Она засмеялась.
— Бывает, что память — плохой товарищ. Иногда чем скорее забудешь, тем лучше.
Получив патроны, мы решили посидеть немного в тенечке под раскидистым деревом на площади.
— Наверно, это красивый город, когда тут не воюют. Город, где можно любоваться заходом солнца и чтобы в спину дул ветерок с озера.
— Да, это красивый город. Я родом отсюда.
— У тебя здесь семья?
— Не будем про это говорить.
— Ладно. Не хочешь — не будем. Последний вопрос… А где тот, с кем ты была, когда мы встретились в Панама-Сити?
— Погиб.
Он получил распоряжение продвигаться с бойцами к западу, колонна должна была освободить из клещей противника город Блуфильдс[84]. Силы Эдена Пасторы[85]пошли в наступление с юга, из Сан-Хуана-дель-Норте[86], ну а ее сердечный приятель за семь лет партизанской войны в этих лесистых местах изучил каждую тропку. В результате трех стычек они заняли Хуигальпу[87]и оттуда стали продвигаться к Раме[88], где национальная гвардия подстроила им ловушку и заставила отойти к болотам. После нескольких авиационных атак противника его вместе с немногими уцелевшими взяли в плен. С них заживо содрали кожу и убили.
— Жалко, — только и всего, что я смог сказать.
— Мне тоже. Хотя мы уже расстались, — сказала она, медленно выговаривая слова.
— Ты одна?
Она без слов дала понять, что да, и я, погладив ее лицо, закрыл глаза.
Когда я вернулся, солнце палило вовсю, и слава бету, иначе хоть пропадай от москитов.
В этом помещении, сооруженном из оцинкованного железа, гвардейцы Сомосы держали пленников. Теперь оно пригодилось нам для той же самой цели, и легко вообразить, какая там непереносимая духота.
Меня поставили караулить пленного, которого ранним утром должны были судить. Все, что я знал о нем, — это что он «ухо», то есть стукач сомосовских гвардейцев, по его вине погибло много наших бойцов и не один десяток мирных людей, повинных лишь в том, что они проживали в Ривасе. Приставив ружье к каменной ограде, я уселся на гравий. Хотелось пить, и оглядевшись, я вытащил из кармана рубахи бутылку рома.
Бойцам Национального фронта пить спиртное запрещено, то есть формально запрещено, но всегда находился способ раздобыть бутылочку. Хорошая вещь этот никарагуанский ром: крепкий и сладковатый, с терпким привкусом тростника, который долго держится во рту. Мне их ром очень по душе, но совсем не по душе было караулить пленного. В бутылке оставалось немного. Это была плоская бутылка, которую городские в мирное время берут с собой на скачки или в поездки.
До чего все надоело — сторожи этого типа да еще прячь бутылку от чужих глаз.
Усевшись, я подумал, что более всего мне б хотелось сейчас оказаться у себя в Кито, зайти в кафе «Маноло», что у самого начала проспекта Амасонас.
Там было хорошо. Ты мог спокойно занять столик под навесом с рекламой сигарет Camel, спросить виски со льдом и сидеть сколько влезет, листая газеты, или просто глазеть на людей. Иногда к заборчику подойдет знакомый и спросит:
— Ну как? Что делаешь вечером?
— Не знаю. Пока нет планов.
— Вот и ладно. Встретимся сегодня в «Чарпентьере» или попозже в «Полярном медведе»?
— Идет. Так и сделаем.
Отлично готовили в «Чарпентьере», а «Полярный медведь» — это темный подвальчик, который облюбовали певцы и неудачливые тореро. Хорошее было место, сиди себе до рассвета, пока не выпьешь последнюю рюмку канеласо[89].
Я закурил, и человек за стеной подал голос:
— Может, дашь одну, браток.
Я озлился на этого типа — вот нюх, черт побери. У меня остались считанные, и поди потом найди хоть какие-то. Но я знал, что такое сидеть в заключении и как мучительно там без курева. А кроме того, это последние часы его жизни.
— Бери.
Я просунул ему зажженную сигарету через щель под дверью.
— Спасибо, браток.
— Какой я тебе браток!
— Все мы братья. Каин и Авель тоже были братьями.
— Молчи.
Пленный больше ничего не сказал, и так оно было спокойнее.
Я думал и думал о женщине. Мы вместе пообедали в полдень. Она повела меня в дом, где вход был в стене через дыру от пушечного ядра. Внутри я увидел двух старых женщин. Уставившись на меня, они лукаво заулыбались беззубыми ртами.
— А ты не здешний, компа[90], — сказала одна из них.
