В «балладе воспитания» «Папа учил меня разным вещам…» главный нерв – детство, и не в меньшей степени отношения с советской интеллигенцией, советской интеллигентностью в предельно интимной и травматичной форме – в лице собственного отца: «Часто мне снится мучительный сон: / папа в кальсонах, а я без кальсон, / борется папа со мной».
И к интриге возможности прямой речи: в стихах Гуголева обнаруживается естественный и обаятельный способ «снять вопросы». Прямую речь вряд ли можно поставить под сомнение, когда она исходит от человека «под градусом» или если он находится в оргиастическом переживании вкусной еды. Чем не ресурс для персонального говорения? Уж какой есть…
Тут, по-видимому, и ход в духе концептуализма – перенос в другой контекст; в фокусе внимания не непосредственность речи, а демонстрация ее функционирования. Но «градус вовлеченности», соучастия и сопереживания происходящему вокруг – очень высок. И что существенно: это касается не только и не лично себя, но – людей, вы будете смеяться. Любых встречных.
В Клубе авангардистов на «Автозаводской» в кулуарах впервые возник художник Дмитрий Врубель. Вскоре его открытая квартира-мастерская на «Полежаевской» стала популярным транзитом между культурными мероприятиями и любовными досугами. Врубелевская квартира, по случаю, располагалась через железнодорожный пустырь от нашей ТЭЦ – и помню романтическое утро после прозрачно-мутной ночи с распитием часа в четыре утра последнего, что осталось: флакона одеколона, вот бреду я вдоль большой дороги, то взлетая, то спотыкаясь, как с берез неслышим-невесом желтый лист, на свою смену в карауле стрелков андерграунда, медитируя о том, предположим, почему со многих берез слетает всего лишь один лист и не брат ли он последней туче рассеянной бури… нет, скорее, одинокой, как на севере диком, гармони…
Номенклатура-в-андерграунде
На Франкфуртской книжной ярмарке в 2003 году, где было чуть ли не самое массовое в истории явление русских писателей загранице в одном месте в одно время, писатель Виктор Ерофеев засветился или, лучше сказать, проявился в двух чем-то схожих эпизодах. Оба по сути комические, но один – с объективно драматическими обертонами, если не эпическими. Скорее тут все – из жанра «комедии масок»… Но и не без «перекидывания» из сказок про темные силы.
Где-то в кулуарах встретился Пригов. Он воскликнул, как фокусник: «Смотрите!» – и распахнул на заложенном пальцем месте глянцевый каталог с участниками российской программы. Страничка была про А.С. Кушнера… я пробежал глазами в предвкушении концептуального сюрприза… «Да… А что? Вроде ничего, нормально… Родился, выпустил… не умер…» – «Да вы на фотографию посмотрите!!!» На фото на страничке, посвященной запоздалому наследнику Баратынского и Тютчева, весело скалился Виктор Ерофеев! Пригов заскользил дальше, делиться с другими знакомыми этим солнечным зайчиком технической накладки, изумительной по точности совмещения якобы несовместимого. Живость всегда была одним из его самых лучших и обаятельнейших качеств. И, конечно, «рыжий огонек литературной злости»[32], о чем с такой теплотой говорил Мандельштам в воспоминаниях о своем гимназическом учителе В. Гиппиусе.
Виктор Ерофеев стал появляться в московском литературном андерграунде после, как он рассказывал, хорошо темперированного – старшим товарищем – скандала с журналом «Метрополь». Как любил рассказывать Ерофеев за чашкой чая в литсалонах, альманах «Метрополь» был задуман Василием Аксеновым в качестве трамплина для вылета на Запад. То есть речь шла, выражаясь современным языком, преимущественно о пиар-ходе, а не о дистиллированно-чистой, лузерски-беззаветной борьбе за литературу, свободу слова и т. д., как могли бы подумать юные нонконформисты из итээровских гетто. Неприкровенность рассказа Вик. Ерофеева, «обнажение приема» действовали эффектно, как речь влагалища в его тогдашнем салонном шлягере малой прозаической формы «Персидская сирень».
Итак, Аксенов уехал на Запад на белом коне этой истории. Ерофеев, литературный юноша «за тридцать» из номенклатуры, сын высокопоставленного сотрудника МИДа, кандидат в члены Союза писателей до «Метрополя», остается в Москве. «Белый конь» был на одного, Боливару не снести двоих. При этом с официальной литкарьерой – провал. Или, чтобы быть более аутентичным, – хана. Это определение официального лица. Среди нескольких повторяющихся основных драматических сцен в рассказах о «Метрополе» фигурировала и такая. Старик Николай Грибачев, высокопоставленный функционер Союза писателей, встречает Виктора Ерофеева у дверей, где окончательно решается вопрос… бритый череп, рубленый профиль мореного дуба… и мельком бросает: «Хана вам, ребята». По-свойски, как пахан младшим коллегам.
Что следует делать в такой ситуации? Разыскивать партизан, однозначно: идти к подпольщикам, то есть – андерграундерам. К тому же это не какие-то убогие, вонючие и жуткие катакомбы-трущобы, типа бараки из кинофильма «Мой друг Иван Лапшин», а вполне уютные московские «салоны» с чаем, тортом и заповедником непуганых научно-технических девиц, очень даже «отзывающихся на разговоры о Ферапонтовом монастыре» (по выражению из тогдашнего скетча), а еще пуще – до пылкого румянца – на звукосочетание «французский поцелуй». А если одновременно? Вот и рецепт…
Опасности в том, чтобы подвизаться на этих «кухнях», на самом деле гостиных, – в смысле КГБ, МВД и т. п. и т. д. – не было, если не претендовать на публичное пространство – библиотеки и клубы. Да и то, если нет прямых политических высказываний, то «полетит», будет уволен библиотекарь или клубный организатор, а выступавшего это никак не коснется…
После одного из приговских вечеров, зимой 1986-го года, в зале окраинного клуба железнодорожников где-то за Коптевом, стало известно, что организатора – библиотекаря этого клуба – сразу же вызвали на беседу с сотрудниками КГБ здесь же, в кабинете директора. Как-то никто не подумал – настолько мы жили в разных измерениях с официальным СССР, – что именно в эти дни проходил XXVII съезд КПСС… Топтуны наружного наблюдения проявляли повышенную бдительность, и «Штирлиц насторожился»: они заметили некую массу людей, целенаправленно переполнявших трамваи, идущие в Коптево от метро «Войковская»… Несколько человек, я в том числе, ехали после приговского выступления в метро в сторону центра, и Д.А. отметил: «Пятая жертва, кого увольняют после моего вечера…» Сказано это было с невозмутимостью того же тона, как когда в «мужской компании» опытный мачо, закуривая, упоминает очередной номер в своем донжуанском списке.
Мой список исчерпывался, кажется, только одним старым приятелем. В дневнике 1987 года обнаружились записи: «12 января. Вечер в Клубе на Таганской у К-ва. Первым читал Коля (Байтов) – новые стихи, “Прогулку с фитилями”. За ним я, где-то около получаса. Перед постскриптумом “Птицы Климакс” некто в полной тишине зашербуршился, застучал по часам (потом оказался директором клуба). К-в сказал: да-да, мы кончаем. Потом были Летов с Цукерманом (первый раз в этом составе, 4 маленьких пьески, все – минут на десять), потом какой-то мим из к-вских студийцев, два чувака из бывшей группы “Метро” – непрофессионально, но с тинейджеровским драйвецом (в основном, субъективным)… Публики – человек 70–80, по типажам – тусовка вполне “бонтонная”. Мое чтение вызвало несколько раз аплодисменты (соц-арт – “Доска объявлений” и после “Краткий словарь”). Я стремался непристойных пассажей – но прочел. Любопытное ощущение себя в центре тусовки (в кулуарах) – взгляды, облако выделенности из публики… 10-минутная беседа с Летовым». И от 13-го января, на следующий день: «Звонок К-вской мамы: “Я умираю”. После нашего вечера К-ва и Иру Ф-ву выгоняют с работы, в основном из-за моего чтения: “Во-первых, пидораст; во-вторых, диссидент; в-третьих, сексуальный маньяк…” В публике оказались, кроме директора клуба, еще и председатель месткома, и секретарь парткома этого завода… Один из них вынужден был даже принять валидол… Полный успех! Провел весь вечер у К-ва; в конце концов все завершилось поцелуем с мамой и разговорами с К-вым о следующем, через полторы недели, вечере в Курчатовском ДК, куда его пригласили провести “такое же” – как раз после нашего, столь скандального».
