из настоящего большого автомата,
из чашки с толстыми и круглыми краями,
двойной, за 28 копеек, и пирожное,
за 22: картошка, тяжелая и вязкая, на
кружевной бумажке, как в жабо, или
эклер, гигантская пилюля наслаждения
с блестящей черной спинкой… За окном
асфальт в поземке, полутьма, пора
обратно. Ребенок вырос. Бабуля умерла.
У слова «мы» нет смысла.
* * *
Когда-то я был в первый раз женат
и жил в Гольяново. Там на Уральской
налево от пивбара в глубь квартала
между хрущобами помойки, голуби, а вот
за тополями и бетонною оградкой –
белеет школа. Тут я пару лет,
не верится, но правда, был
учителем. Пример
бессмысленного опыта…
* * *
Когда-то я был в первый раз женат
и жил в Гольяново. Там на опушке леса
и ныне виден старый блочный дом,
к болоту передом, к теплоцентрали задом.
Когда подох наш старый черный пес,
я положил окоченевший труп
в рюкзак, отнес его и закопал
за дальней просекой. В какой-то новой жизни,
когда я буду чист и бестелесен,
я прилечу туда, и старый пес
поднимется, привалится к ноге
и взглянет мне в глаза. Ну да,
конечно же, я помню его ухо,
тот нежный теплый бархат – я на палец
накручивал его, и мы вдвоем
сидели так часами у стола.
Мы снова над могилою его
здесь посидим. На дааальнюю дорожку.
Собака тут зарыта: в превентивном
прощанье с телом. Например, с Москвой.
Постскриптум
Мы книги противопоставляем горю…
К. Кавафис
Мой друг Ксенон рассказывал,
что в далекой стране, откуда он в молодости
приехал к нам в Линдос, за время его жизни
многократно и при этом насильственно менялись
общественные уклады: демократия прерывалась тиранией,
тирания демократией, и снова… Каждая смена
сопровождалась казнями лучших в обеих партиях
и тех многих невинных – действиями и пониманием
происходящего – кто оказался в дурное время
в плохом месте, или изгнанием, как в случае
с его семьей.
– Да, говорили мы, –
с одной стороны, трудно поверить, ведя беседу
в этом светлом саду, в просвещенном мире,
а с другой стороны, такая резкая и грубая смена
государственного устройства характерна для стран,
находящихся на границе цивилизации… Подобное там,
кажется, и с климатом: по несколько месяцев – так ли,
Ксенон? – почти нет солнечных дней и совсем нет
зелени и цветов, природа выглядит будто после
лесного пожара, и все время дождь или снег…
Помните Ultima Thule у Страбона? Нет больше
ни земли, ни моря, ни воздуха, а некое вещество,
сгустившееся из всех элементов, похожее на морское легкое…
по нему невозможно ни пройти, ни проплыть на корабле…
– О да, очень похоже! –
отвечал Ксенон со смехом, и мы качали головами: и правда,
трудно поверить, но мы ведь осознаем: все возможно, но тогда
очень хочется стряхнуть с себя такую возможность,
как навязчивое воспоминание о путаном сне.
А теперь, когда наш Акрополь, возносившийся в море,
разрушен, и статуи повержены, и мы, живущие в своем городе,
чувствуем себя в изгнании, мы можем лишь опять
разводить руками… и, вспоминая те разговоры, повторять,
за нашим древним философом и тираном Клеобулом:
следует больше слушать, чем говорить, и упражнять свое тело
в преддверии испытаний, которые неизбежны
для каждого поколения, как рожденье детей,
смерть родителей, смена времен года.
