Так что изумленные чехи имели возможность наблюдать, как мы на протяжении долгого дня плясали на улице под своим балконом дикий танец, изо всех сил выколачивая пыль из огромных бархатных полотен — красных, желтых, синих, фиолетовых, зеленых. Мы выбивали их с потрясающей энергией и весьма шумно, набросив их на все, что попадалось под руку: фонарные столбы, здания, стены, перила. Ни один предмет окружающего пейзажа не был в безопасности, рискуя тоже стать объектом применения наших неистовых усилий. Закончили мы лишь к ночи. Вывесили бархатные драпировки проветриваться на балюстраду центральной лестницы, невзначай вернув дому часть того великолепия, какое он, вероятно, обретал в праздничные дни в прошлом, и взобрались по ступенькам обратно в нашу квартиру, ставшую голой без этих изысканных тканей.
Мебель угрюмо взирала на нас, голая и неприглядная. Покинув квартиру, мы отправились на поиски ужина и вина и пили и смеялись вместе — до тех пор, пока еще могли держаться на ногах, а потом, шатаясь, на рассвете вернулись к великолепным развалинам бывшего дворца на Сокольской, 21.
Именно в процессе прилюдной расправы с драпировками в нашей жизни впервые появилась Бланка — морщинистая старая женщина с аккуратно уложенными крашеными волосами, уборщица и доверенное лицо мадам Моксари. Она жила в еще более ветхом здании на противоположной стороне все той же Сокольской улицы. Позже она рассказала нам, с каким ужасом наблюдала за тем, как двое незнакомцев уничтожают имущество ее прежней хозяйки под окнами собственной квартиры последней.
Бланка сочла, что наши наглые действия требуют ее немедленного вмешательства, и, несмотря на то что не отличалась крупным телосложением, бесстрашно и свирепо, не испугавшись юных нахалов, направилась к нам, желая, чтоб наше бесстыдное поведение не осталось безнаказанным. Когда она, пылая жаждой мести, возникла перед нами с намерением нас поколотить, мы как раз стаскивали последнюю из драпировок вниз по лестнице дома. Неожиданного и умелого удара по голени оказалось достаточно, чтобы вывести Эрика из строя, а я в ужасе умолк, глядя на разгневанную чешку, преградившую мне дорогу.
В конце концов нам удалось ее успокоить. Мы повторяли наши объяснения сначала по-английски, затем на ломаном немецком, причем Эрик все это время растирал покалеченную лодыжку, а я делал все возможное, чтобы умиротворить неожиданно напавшую на нас женщину усвоенными кое-как ласковыми фразами из чешского разговорника.
Ситуация прояснилась, и Бланка принесла извинения, которые встревожили нас едва ли меньше, чем недавняя ярость. По ее словам, нам ни в коем случае не следовало убирать в квартире: должна же она хоть чем-то компенсировать свое оскорбительное поведение. В любом случае на мужчин в таком деле нельзя положиться. И что бы мы делали без женского руководства? Мы даже представить себе не можем, какой урон способны нанести имуществу, если будем всем этим заниматься сами.
Перед лицом столь неумолимого оппонента нам с Эриком оставалось только подчиниться; Бланка немедленно взяла контроль за осуществлением нашего предприятия в свои руки и проявила при этом недюжинные энергию и опытность, болтая без умолку и с энтузиазмом нами командуя. Под ее руководством мы в ближайшие дни развели бурную, ураганную деятельность, вполне сопоставимую с самыми грандиозными катаклизмами, которые здание могло испытать за истекшие два века. Бланка появлялась ровно в девять. Властно и неутомимо командовала она своим войском с того самого момента, как переступала порог, и до позднего вечера, отправляя нас тереть, чистить и расставлять по местам предметы мебели и украшения.
Всю мебель, которую семья Вожирар не желала оставить себе, предстояло продать заодно с картинами; на протяжении шести дней, что мы занимались уборкой, среди аморфной груды мусора, скопившегося у мадам Моксари за восемьдесят без малого лет, мы то и дело откапывали настоящие сокровища. Вещи обретались в невероятных местах. Под одной из досок паркета, скрипевшей более подозрительно, чем остальные, мы обнаружили пачку аккуратно перевязанных писем; под крышкой рояля, за струнами, хранилась маленькая черная шкатулка со странной янтарной брошью внутри, а к крышке одного из кухонных ящиков были прикреплены мужские карманные часы из желтого металла, на мой взгляд весьма смахивавшего на золото.
Все эти предметы — и не только их — я сразу же по обнаружении показывал Эрику, и уж он распоряжался их судьбой.
Увидев письма, он медленно проговорил:
— Любовные письма. Давай сожжем их.
И я, сгорая от любопытства, удовлетворить которое не мог, отправил их в тот угол балкона, что мы между собой прозвали «заготовкой для костра». Всего их оказалось около пятидесяти, они были написаны на одинаковой бумаге, похрустывавшей от старости, паучьим почерком на незнакомом мне языке. Эрик взглянул на них вполглаза.
— Почерк не дедушкин, — сказал он строго, но потом смягчился. — Давай-ка сохраним тайну старой леди.
И, держа письма в левой руке, он поднес к ним снизу зажигалку, а потом мы стояли и смотрели, как они ярко горят, постепенно превращаясь в пепел.
Судьба эксцентричной Изабель Моксари заинтриговала меня, и, коль скоро мне не удалось прочесть ее писем, я с огромным интересом слушал бесконечные рассказы Бланки.
— Мадам была хорошая женщина, — сообщила ее бывшая уборщица, продолжая что-то скрести. — Очень хорошая женщина. Я была ее служанкой, но она обращалась со мной как с подругой.
А протирая пыль, Бланка не упускала возможности поведать краткую историю каждого предмета, к которому прикасалась. Мы с Эриком зачарованно слушали, как она перечисляет имена людей, пивших чай из чашек мадам Моксари, и названия произведений представителей интеллектуального бомонда, игравших с нею в карты, говорила о гениальных музыкантах, садившихся за ее рояль, в том числе об Эдуарде Мендле.
— Какая жалость! Ее картины не следует продавать и разделять. Ей бы это не понравилось. Их нужно поместить в музей, чтобы люди могли их видеть.
Я был с нею согласен. Много часов провел я в Картинной комнате средь ярких, живых красок и текучих линий личной коллекции мадам Моксари. Я по-настоящему узнал и понял ее картины, увидел в них постепенный переход от страстной юности к покою зрелого возраста, а по датам заметил, что на протяжении почти шестидесяти лет она писала по одному такому полотну в год, параллельно прочему творчеству.
— Мадам все время что-то рисовала, — сказала нам однажды Бланка. — В эту комнату она начала вешать картины в тот год, как вышла замуж. Говорила, работа ее жизни будет окончена, когда Картинная комната заполнится до конца. Мадам было все равно, что случится с картинами, которые люди у нее покупали. Ее волновала судьба лишь тех, что висели в этой комнате.
Слушая Бланку, я улыбнулся при мысли о толпах людей, собирающихся в Париже, чтобы посмотреть выставку Моксари, и подумал: а что бы они сказали, если б присутствовали при этом признании? Эрик тоже улыбнулся, наши глаза встретились, мы оба почувствовали комизм ситуации. Однако тут суровый голос нашего самоявленного надсмотрщика велел нам возвращаться к работе. Я снова принялся что-то оттирать, довольный тем, что Картинная комната все-таки была окончена до смерти ее создательницы, что великий план мадам Моксари, которому она столь долго и неукоснительно следовала, в итоге реализовался.
