– Что будем делать, если тепло так и не дадут? – говорила тем временем тень погрудастей.
– Мам, ты совсем уже? – нервным шепотом отвечала ей тень поизящней. – Мы же тут все замерзнем.
Из прихожей долетел требовательный стук в дверь.
Тени на потолке замерли, надеясь, видимо, что стук не повторится, но в дверь снова заколотили.
– Кто это?
– Я-то откуда знаю. Иди спроси.
Филиппов ощутил волну холода, когда кухонная дверь на пару мгновений приоткрылась, а еще через несколько секунд услышал в прихожей нервные голоса.
– Мама, кажется, – негромко сказал Тёма.
– Блин… Что будем делать? – спросила Рита.
– Нормально все. Ты просто молчи.
Нервные голоса приближались. По интонациям Филиппов тоже узнал Зинаиду, а следом за нею и Павлика. Инга им практически не отвечала.
– Где он? – повторяла Зинаида. – Тёма! Ты слышишь меня? Где ты?!
Войдя в кухню, они остановились рядом с диванчиком, на котором бессловесно пребывал Филя. От их спин повеяло диким холодом.
– Зина, я же говорил – он в порядке, – сказал Павлик.
– Собирайся, – отчеканила она, не обращая на слова мужа никакого внимания.
– Может, нам всем сесть и поговорить? – подала голос Инга.
– Тёма, я кому сказала!
– Послушайте, Зина…
– Не трогай меня! Руки убрала! Быстро!
Инга, которая едва коснулась локтя Зинаиды, тут же отшатнулась, как будто ее ударили.
– Тетя Зина, вы совсем обалдели?! – Рита буквально зазвенела от внезапной обиды.
– А тебя вообще никто ни о чем не спрашивает. Сядь и молчи. Еще раз увижу рядом с моим сыном – пожалеешь!
– Зина, – попытался утихомирить жену Павлик. – Девочка здесь ни при чем.
– Зато ее мамаша при чем! Ты сюда вместо гостиницы приезжал, когда мотался в эти свои «командировки»? В эту квартиру?!
Филиппов понял, что лучшего момента для бегства у него уже, наверно, не будет. Поднявшись неловко на ноги и продолжая изображать бессловесную тварь, он скользнул из-за спин Зинаиды и Павлика к двери. В прихожей была абсолютная темнота, но он сумел нащупать замок и открыть его. Из кухни у него за спиной летел голос ревнивой Зинаиды.
Филиппов слышал ее почти два этажа. Дверь за собою он не закрыл – хотя, разумеется, в подъезде от этого светлее не стало, – поэтому, натыкаясь на ящики для картофеля, мог еще некоторое время разобрать нелестные, тяжелые, как булыжники, эпитеты Зинаиды. Когда он сообразил, что все ящики вытянулись по левую руку, и прижался к правой стене, голос наверху наконец устал. Ему, как и Филе, тоже, видимо, нелегко было пробиваться сквозь кромешную темноту.
Выскочив на крыльцо, Филиппов ослеп от нестерпимо яркого света. Прямо в дверной проем были направлены фары какой-то машины, стоявшей напротив подъезда. Филя зажмурился, но едкие слезы все же успели брызнуть из-под вялых помятых век. Самому Филиппову его веки в этот момент показались бумажными, и при этом бумагу, из которой они были сделаны, какой-то шалун долго теребил пухлыми и влажными от пота ладошками, отчего она совершенно пожухла, стала серой, невнятной, больной. Безжалостный свет легко проникал через эту ненадежную завесу и пробивал филипповский череп до самого затылка.
Машина фыркнула, окутавшись белыми клубами выхлопных газов, и с хрустом двинулась задним ходом. Фары ее продолжали слепить стоявшего на крыльце Филю. Воздух от мороза скрипел и похрустывал, как льдинки под колесами отъезжающих «Жигулей». В сияющей мгле что-то блестело и переливалось, но Филе от этого праздника становилось лишь хуже. Слезы мгновенно застыли в уголках глаз, ресницы слиплись, как будто их густо смазали клеем, дыхание жестко перехватило, а по ушам, по лысине, по неожиданно беззащитным ногам под тонкими брючками полыхнуло настоящим ожогом.
Обычно Филя не отдавал себе отчета в том, что эти части тела у него существуют, что в принципе он из них состоит. Нельзя сказать, чтобы он умалял их значение – нет, они просто не интересовали его, находясь где-то на самой дальней периферии его представлений о самом себе, и когда он говорил о себе «я», то в это «я» не входили ни уши, ни лысина, ни коленки, ни ляжки, однако сейчас он реально почувствовал, что все это у него есть и, скрюченное, вот-вот погибнет. Холод безжалостным маркером обозначил, где у него что, и досужие домыслы о нездешней сути таланта, делавшего его будто бы не таким, как все остальные, скукожились и превратились в облачко пара, которое в испуге дрожало у его резиновых, непослушных от холода губ.
И тем не менее он твердо знал, что не вернется. Ему надо было добраться до своего друга, пора было сделать это. Откладывать встречу больше не имело смысла. Еще в квартире у Инги Филиппов понял, что прятаться бесполезно. Чем дольше он медлил, увиливая от неприятного разговора, от самого неприятного и тяжелого, как ему теперь казалось, разговора в своей жизни, тем злее эта самая жизнь подбрасывала ему сюрпризы, и, судя по всему, запасы дерьма для Фили у нее были не ограничены. Ему необходимо было увидеться с другом, сказать ему правду и уехать наконец из этого ада.
* * *
Но для начала неплохо было добраться до цели живым.
По хорошему, конечно, стоило вернуться в квартиру Инги и попросить хоть какую-то зимнюю одежду, однако Филиппов уже был Одиссей, и плаванье уже началось. Посейдон разверз пучину, корабли потеряли дорогу назад. Проскочить по сорокаградусному морозу от набережной, где, как выяснилось, теперь жила Инга, до центра города, в принципе, было возможно. Даже отсутствие шапки не сильно пугало, потому что город как был, так и остался нехитрым пересечением пары десятков улиц. Если перемещаться галсами от подъезда к подъезду, из одного двора в другой, обмотавшись Ритиным шарфом, который никто не удосужился с него снять, и закрывая поплотней уши руками, то наверняка можно было даже не обморозиться. Ну или обморозиться, но как-то так, не смертельно. А если повезет, и ни на одном подъезде не окажется домофона, то всё вообще будет расчудесно.
Оставалось проложить маршрут, чтобы двигаться только домами и не выскочить куда-нибудь на пустырь, – необходимо было прочертить пунктир для корабликов, минуя циклопов, сирен, лотофагов, Цирцею, Харибду и что там еще. К тому же при везении можно было поймать машину.
Филиппов бежал на непослушных ногах, которые не всегда успевали сгибаться в коленях. Первые десять шагов бежал быстро, постукивал подошвами, как веселый мастер чечетки, но ближе к соседнему дому стал замедляться. Нога шла уже не так бодро, веселый стук там внизу приумолк, потом что-то хрустнуло, и Филя подумал, что переломилась одеревеневшая стопа. Боли он не почувствовал. При такой мощной анестезии наверняка можно было оторвать ему всю ногу – потерю он бы заметил только из-за того, что реже начал шагать. Наконец бег его совсем прекратился. Ноги окончательно обрели бескомпромиссную гибкость костылей. Но спасительный подъезд был уже близко. Уже в зоне видимости. Выплывал из темноты и тумана подобно утесу, которого так жадно ищет взгляд моряка. Не того моряка, который в тепле и на палубе, а того, который на утлой дощечке, покачивается над бездной и почти не гребет. В такой ситуации главное, чтобы волной не протащило мимо, не унесло обратно в бездонную тьму.
