Сестра Стейнунн — крупная, белокурая, широкая. Выходит на скальдастигюрское крыльцо и приказывает снежным завесам разойтись, чтобы они с отцом могли, не замочив ног, отправиться в обители власти, где, как она считает, ему надлежит быть. Деликатными мановениями она призывает его — эту тонкую, насекомоподобную оболочку вокруг прежде знаменитого на всю страну голоса — живописать мир красками его новой палитры, обретенной за продолжительный период отдыха в компании «несчастных представителей общества», которых «видит один только Бог», добавляет сестра Стейнунн. На мой вкус, добавляет она чересчур много, я, поблагодарив, отклоняю приглашения на их обеды вдвоем, «Смерть и девушка» ей непонятна. Она трогает наши тарелки и чашки, оставляя на них свои пятна, свой запах, свою форму. Сестра Стейнунн — из чужого края, в ее присутствии я не могу говорить с Лаурой.
~~~
Избранные представители нашего правительства сидели у нас на кухне и играли в «Эрудита». Премьер-министр, министр финансов, а также элегантная министр просвещения, которая нетерпеливо барабанила пальцами, когда умственная работа погружала всю кухню в такое плотное молчание, что впору было резать его на куски, словно торт.
Я заметил, как они слонялись возле кладбища, и воспользовался случаем, пригласил их зайти, потому что сестра Стейнунн, все более единовластная, дежурила в больнице, а у отца был день рождения, ну и, понятно, национальный праздник. Разве после всех официальных мероприятий невозможен такой финал? Вполне возможен. Старая дружба не заржавела.
К сожалению, отец настоял на своем, снял со стены скрипку, и его маниакальная музыка заставила правительство украдкой затыкать уши, но, как я уже сказал, у него был день рождения, и обед оказался выше похвал — особенно груши, сваренные с имбирем, — а посему на гостей низошел долгожданный покой.
— Что это за пьеса? — полюбопытствовал премьер-министр, двигая туда-сюда свои буквенные фишки.
Отец в игре не участвовал, он стоял у плиты, варил кофе и словно бы ждал этой реплики.
— Я назвал эту композицию «Извержение Фредлы».
— Очень похоже. — Премьер-министр хоть и не отличался музыкальностью, но был хорошо воспитан.
— Значит, ты тоже слышал?
— Что слышал?
— Как там в глубине гудит. Я уловил этот гул только на отдыхе; по-моему, источник расположен прямо под одной из вон тех мраморных жил.
— Чья теперь очередь? — Министр просвещения Рагнхильд Оскарссон отлично знала, что министр финансов знает, что она знает, и потому добавила: — Ты всегда ужасно долго раздумываешь.
— Да, а что? Кажется, у меня тут кое-что есть.
Это была его обычная реплика, о чем бы ни шла речь — о государственном бюджете или о простеньких настольных играх. Он выложил на доску Г, Л, У. Потом убрал их.
— Нет, я ошибся. Ты же все испортила этим своим ТУРБИВАКОМ. Я вообще не понимаю, можно ли засчитать такое слово.
— Когда люди занимаются туризмом и хотят отдохнуть, они устраивают турбивак.
— Ты-то когда последний раз этим занималась?
Правительство было коалиционное, и личные контакты налаживались со скрипом, поэтому Йоуну Хьяльмаурссону пришлось согласиться с условием, что в нашем гуманитарном доме он не упомянет ни единой цифры. Так решил отец. Как раз в эту пору он был очень раним, поэтому ему не перечили.
Что Йоун стал министром финансов, не удивило никого, тем паче его мать. «Если б кто захотел меня послушать, то узнал бы об этом давным-давно, еще когда ему лет семь было». В семье Хьяльмаурссон угадывалась какая-то горькая ожесточенность, которая, наверно, и была причиной Йоуновых честолюбивых успехов, если управление исландскими финансами можно назвать успехом. В голове у Малыша Йоуна не иначе как помещалась машинка, буквально все превращавшая в экономические проекты: начать с того, что в школе он закупил партию «уйди-уйди» и продал вдвое дороже, а теперь вот по всему свету вел переговоры насчет рейсов Исландской авиакомпании. Люди в его мире были явлениями сугубо периферийными, взор его был черен и устремлен в цифровой рай, и цифр у него в голове было больше, чем деревьев в Исландии. В студенческие годы он слыл совершенно несносным; стоило какой-нибудь женщине показать на звезды, как он тотчас принимался рассуждать о финансовых безумствах НАСА, больше того, войди в дверь Иисус Христос и скажи, что Он истина и жизнь, Йоун попросил бы Его угадать, сколько стоит в изготовлении баночка сардин.
Отец кашлянул. Он стал одним из тех людей, которые непременно норовят что-то сказать, как раз когда убегает кофе, грохочет оползень, музыка достигает громового звучания. Они всегда выбирают самое неподходящее время, однако премьер-министр (быть может, старший брат отца) наклонился вперед:
— Ты хотел что-то сказать, Халлдоур?
— Н-нет, да… ничего особенного.
Он потянулся к маленьким рюмкам для хереса, которые доставали только по воскресеньям, в плохую погоду и в кризисных ситуациях.
— Ну-ка, посмотрим, — сказал министр иностранных дел. — У тебя, Рагнхильд, тринадцать очков, плюсуем двадцать восемь, итого тридцать девять.
— Сорок один, — сказал министр финансов, не поднимая головы.
— Но я веду, у меня пятьдесят два, потом ты, Рагнхильд, а вот наш уважаемый коллега за пепельницей пока вообще с места не двинулся.
— Ну, так вот я подумал… — начал отец, но в ту же минуту министр финансов выкрикнул свое привычное:
— Ага, тут кое-что есть! Немного, но все-таки: добавляю ЭКС к слову «муж». ЭКС-МУЖ помножить на три очка, то бишь восемнадцать на три, выходит пятьдесят шесть.
— А разве можно использовать слова с дефисом? — Министр просвещения накрутила на палец прядку волос.
— Конечно, можно.
— Где в правилах это записано?
— Я куда-то их задевал, — сказал отец. — Но думаю, в моем доме вам разрешается использовать какие угодно слова.
— В таком случае возникает вопрос: по каким правилам идет игра — по местным или по общепринятым?
