Однажды дождливым утром я приехал в «Камелии» и, подъезжая, еще издали различил сквозь мелькание дворников на ветровом стекле фигурку госпожи Жоржии, стоящую у подъезда. На ней была накидка цвета бутылочного стекла и фиолетовая шапочка, — сочетание цветов, может быть, не такое уж и несовместимое, но которое я бы не рискнул соотнести с такой почтенной особой. Как обычно, я поставил свой «пежо» под большим кедром и не спеша причесался, глядя в зеркало заднего вида. В то время мои все еще черные волосы уже начали редеть на макушке и поэтому были предметом моей заботы и беспокойства. Я едва успел убрать черепаховый гребень в ящик для перчаток, когда госпожа Жоржиа открыла дверцу, чтобы помочь мне вылезти из машины. С озабоченным видом она увлекла меня в темные аллеи парка. Впервые она взяла меня под руку. Подобная утренняя учтивость не показалась мне добрым предзнаменованием.
— Господин Милано, вы помните нашу с вами первую встречу?
— Разумеется, — сказал я, остановившись, — погода в тот день была много лучше сегодняшней.
— Ответьте мне положа руку на сердце, разве то время, которое мы провели здесь, не было прекрасно?
— Вне всяких сомнений.
— В течение двенадцати лет вы оставались верны нашему заведению. Или почти верны.
— Как это — почти?
— Каждое лето вы проводили август и сентябрь на Ривьере, лишая нас музыки как раз тогда, когда вечера так изумительно приятны.
— Но я ездил не развлекаться, — запротестовал я, пытаясь освободиться. — На неделе я играю в Рапалло, а в выходные в Портофино. Так мне удается сделать кой-какие сбережения на остаток года. Разве могу я жить на те средства, которые я получаю здесь?
— Знаю, знаю, не будем к этому возвращаться. Теперь это уже не имеет значения. Напротив, я хотела вас поблагодарить, извините мне мою неловкость.
В ее голосе сквозили усталость и грусть, но шагала она бодрой походкой, и я начал задыхаться. Чтобы отдышаться, мне пришлось сесть на скамейку. Во время этого приступа дурноты я подумал: «Жоржиа хочет сообщить мне новость, и новость наверняка скверную. Если бы я мог оставаться в том моменте, который ей предшествует!» Эта мысль, в которой выразился мой протест против хода времени, отбросила меня далеко в прошлое, в пору, когда я жил в Копенгагене, в районе Фридриксберг, известном своим парком. Однажды утром моя хозяйка положила на поднос с обильным завтраком конверт с французской маркой. Узнав красивый с наклоном почерк матери, я сразу же его распечатал. Но с первых же слов, которые я прочел, моя радость испарилась. «Максим, мужайся!» Это было зловещее начало. Уже одно это способно испортить день. Не читая дальше, я сложил письмо, спрятал его в карман пальто и в оставшееся время до выступления в Хузете, студенческом клубе, где в тот вечер я должен был участвовать в джем-сейшене, занялся своими обычными делами. Перед началом концерта я, повинуясь внезапно возникшему импульсу, подошел к микрофону и объявил на своем смешном и чудовищном английском: «Леди и джентльмены, эта песня посвящается моему отцу». Поздно ночью, вернувшись в Фридриксберг, в маленькую меблированную комнату, которую я снимал у бывшей танцовщицы Королевского театра, я прочел письмо, весь день обжигавшее мне пальцы. «Максим, мужайся! Жозеф и Зита стойко приняли это известие. Сегодня в два часа ночи твой отец покинул нас…»
— Господин Милано, теперь вам лучше? Вы можете идти?
— Без проблем.
— Тогда я должна вам сообщить, что больше не руковожу этим учреждением, которому я посвятила треть моей жизни. Таково решение административного совета. Мой преемник уже здесь.
— Но это… это же несправедливо!
— Это вопрос точки зрения. Владелец «Камелий» умер, а его наследники считают, что учреждение приносит слишком маленький доход…
Мы подошли к той части парка, где по моей просьбе госпожа Жоржиа распорядилась отремонтировать маленький музыкальный павильон, который мне нравился своим старомодным видом. Когда наступала весна, я проводил в нем репетиции наших спектаклей, пользуясь скромным электрическим пианино, купленным специально для этих целей. О том, чтобы перетащить сюда «Плейель», не могло быть и речи. В дождливые дни пансионеры, сожалея, что приходится сокращать прогулки, пользовались этой крытой эстрадой как убежищем от непогоды. Да и я сам выкурил не одну сигару, слушая, как дождевые потоки стекают по кедровым ветвям.
— А что говорят ваши подопечные о вашем отъезде?
— Они не представляют, что их ждет.
— А вы?
— Один из моих братьев служит управляющим в крупной компании в Венесуэле, вот уже много лет как он приглашает меня к себе. Так что у меня все в порядке. Но вы, Милано, вы потеряете место. Я сомневаюсь, что вы пробудете здесь больше трех дней.
— Считайте, что я уже уехал.
— Когда я устроюсь в Каракасе, я обязательно приглашу вас к себе.
Утро я провел прощаясь с моими старыми друзьями. И они, и я — все мы понимали, что прощаемся навсегда. Франсис нашел в себе силы пошутить: «Ну вот, кто теперь будет есть мои сладости? Кроме вас, они никому не нравятся». Конечно же это была неправда.
В полдень служащий по внутренним связям объявил мне, что в половине первого новый директор готов меня принять. В назначенный час секретарша торжественно ввела меня в кабинет, в котором все это время я привык бывать запросто, без церемоний. Там перед моими глазами предстала оболочка бюрократа, восседающая на престоле в серо-синем костюме, своего рода homo sapiens sapiens моего возраста с лицом, выразительным, как окорок в вакуумной упаковке. Новое начальство — очевидно, в целях укрепления своего авторитета — не предложило мне присесть, и когда я соединил два стула и невозмутимо устроился на них, послало мне взгляд, вполне способный заменить морозильную камеру.
— Не скрою от вас, господин Милано, — невыразительным голосом объявил он, — что ваше дело в настоящий момент рассматривается. Здесь нужна полная ясность: дом престарелых должен управляться точно так же, как и любое другое предприятие, что до настоящего момента не имело места. Что касается вас, то я признаю, что для такого престижного заведения, как наше, музыка является плюсом, она может быть полезной в вопросе привлечения и сохранения состоятельной клиентуры. Но это только в том случае, если она будет организована в соответствующих рамках и подчинена общей экономической необходимости с составлением точного финансового отчета в терминах расхода и прибыли. Выбор программ дирекция оставляет за собой. — И так далее и тому подобное.
Пока он таким образом разглагольствовал передо мной, особенно упирая на ключевые слова, которые могли бы ускользнуть от моего внимания, я заметил на столе рядом с пузырьком туши нож для бумаг из пожелтевшей бронзы, вне всякого сомнения, забытый госпожой Жоржией. Внезапная мысль поразила меня: как можно оставлять такое опасное оружие кому попало? Что, если в один прекрасный вечер после очередного конфликта с персоналом этот неопытный бюрократ, разочаровавшись в своих административных талантах, принесет себя в жертву на алтарь учреждения? Разве не падет на меня ответственность за его самоубийство?
