Он впустил себя в квартиру, собираясь провести там большую часть дня, пока вечер не выпустит его на очередную прогулку. То, что она была напрямую связана с возвращением Софи, больше не являлось для него секретом: он беспокоился лишь о том, чтобы при встрече поднять руку в знак приветствия, боясь потока слов, которые могут за этим последовать. В тот вечер прогулка успокоила его и некоторым образом подготовила к ночи. Утро застало его в смятении, как будто он все еще был молод и в рабстве у собственного тела или как будто он все еще был несколько моложе и его пугали проявления этого тела. Дни, напротив, проходили мирно. Он пересматривал бумаги на столе — старые записи, полученные или неотправленные письма, — как будто готовился к отъезду, к отсутствию. В глубине души он чувствовал, что, наверное, ему придется переехать, если окажется, что его будущее в этой квартире под вопросом. Пока что не было никаких признаков того, что он не сможет выплачивать по новому арендному договору; никто ничего не требовал, никто не присылал никаких документов. Вообще казалось, что никто не знает о его существовании. Но он достаточно сталкивался на своем веку и с выселением, вроде того, которое затронуло его в ранние годы, и с устной договоренностью, как в случае с Эджвер-роуд, или, хуже того, с общежитием Фредди в Брайтоне, а потому чувствовал себя неуверенно и вновь готовился к обороне. И все же, склонившись над какой-нибудь газетной вырезкой, которую по каким-то причинам хранил в папке, он не мог себе представить, как более плодотворно можно убить время, и бывал почти изумлен, когда ранние сумерки напоминали ему, что таким вот дням, возможно, грозят перемены. Именно тогда перспектива вечерней прогулки, а еще вернее — безымянная компания незнакомых людей — возвращала его самому себе, так что к вечеру он успокаивался настолько, чтобы забыть урон, понесенный утром, забыть рассветные часы, когда его примитивный и дикий близнец мог пробить скорлупу и уничтожить весь строй его жизни.
Нельзя сказать, что он хотел заполучить Софи Клэй для своих целей, не важно, был или не был у него такой интерес. Он хотел, чтобы с ним был образ возлюбленной, почти абстрактной возлюбленной. Герц не знал, допустима ли такая иллюзия, была ли она чем-то большим, чем фантазия, которая, по-хорошему, должна бы владеть лишь молодыми и ограничиваться нелегкой порой возмужания. Но он был достаточно начитан, чтобы знать, что неутолимая страсть служила материалом не просто для романов, а для самых серьезных произведений классической литературы и что хотя это почти наверняка слабость, она придает ему некий налет героизма. Он чувствовал себя ближе к другим мужчинам, когда гулял в ранние утренние часы, а не тогда, когда за столом мирно занимался сортировкой ненужных бумаг, от которых никак не мог найти силы отказаться. Он вновь соблазнился пересмотреть фотографии и при этом обнаружил в них новый пафос, который его разоружил. При всей своей непокорности его утреннее «я» было ему любезнее — более зверское, но и более честное. Его дневная жизнь была уже стариковской. Когда он просыпался, от беззакония своих мыслей он был почти молодцом. Так, собственно, всегда работают мужские мозги. Он не обманывал себя, что может быть для кого-то опасен или даже для себя, хотя за это поручиться труднее. Он думал, что вполне справляется. Единственное, что больше уже не было эйфории. У него больше не было никаких волнующих чувств, только все более и более мрачное знакомство с самыми глухими уголками своего мозга.
Когда почтальон принес пакет для Софи Клэй, Герц машинально принял его, не думая о том, что это даст ему повод увидеть ее вечером, но радуясь, что это придаст дню некоторую форму. Дальше, стало быть, можно было посвятить время мирному ничегонеделанию, попыткам совладать с нетерпением. Он даже признался себе, что устал от капризов собственного настроения и почти нежно подумал о том, как проводил раньше послеобеденное время в Национальной галерее, — теперь она была для него закрыта, — и окунулся в фальшивую гармонию воспоминаний, хотя не мог уже вызвать в себе былые чувства к знакомым образам. Он знал, что те дни не воскресить, что, если он вновь захочет пройти той же дорогой, притворившись тем, кем он был когда-то, картины потеряют свою власть над ним. Его невидящий взгляд упрется в их пустую поверхность. Это было бы противоестественно; его реакции будут ограничены, ослаблены, а если не ослаблены, то досадливы. Он уподобится Фредди, который с радостью отказался от своей возвышенной натуры, чтобы поддаться импульсам, более близким его душе. Он был не так отважен, как Фредди, избравший временное, ограничивший себя. Он по-прежнему любил свой маленький уют и беспокоился, что ему придется вновь оторваться от корней. В то же самое время он знал, что его непокой даст ему силы разобраться с новыми требованиями, если таковые возникнут. Совершенно неожиданным побочным эффектом его невыносимого положения была способность жить сегодняшним днем, оценить преимущества суматохи перед тишиной и покоем и при этом быть наготове, настороже, начеку и даже на полном ходу.
Посылка для Софи оказалась большой и громоздкой. Он втащил ее в квартиру, мимоходом задав себе вопрос, как на это отреагирует его сердце. К середине утра он уже был как выжатый лимон, и казалось, больше не сможет даже пошевелиться. Когда появился Тед Бишоп в сопровождении малолетнего внука, они пробудили его от того, что сильно напоминало кратковременный транс.
— Ничего, что я привел Тедди? Не с кем было его оставить.
— Я только рад, — сказал Герц, радуясь появлению живого ребенка после бесчисленных фантомов. — Хочешь порисовать, Тедди? — Молчание, потом кивок. — Сейчас приготовлю чай. Сегодня уборки немного, Тед, — бросил он через плечо, входя в кухню. — Просто слегка пройтись тряпкой. Может, окна помоете? Но если вам это сложно, то не надо.
— Нет, у вас и так все блестит. Не то что у вашей соседки снизу. Она там такое развела… — Он неодобрительно пощелкал языком.
— Поди сюда, Тедди, — сказал Герц, подхватывая тяжелое маленькое тело, и усадил мальчика за свой письменный стол. — Вот тебе красивый красный карандаш. — Он взял кулачок мальчика с карандашом в свою руку и начертил неровный круг. — Теперь попробуй сам, а я посмотрю, что у тебя получится. — Но малыш водил рукой слишком неуверенно, карандаш не оставлял на бумаге следов. По счастью, карандаш сам по себе служил неплохим развлечением. Помахав им вхолостую над листком, мальчик с яростью художника швырнул и карандаш, и листок на пол. Тед Бишоп выдохнул дым, громко закашлялся, потушил сигарету и наконец приступил к более или менее продуктивной деятельности. Герц забрал пепельницу, вымыл ее и убрал в ящик на кухне, где ей полагалось лежать. Его тяготила необходимость развлекать этих двоих, когда на это просто нет сил. Он хотел, чтобы они скорее ушли, поскольку он не мог уделить им должного внимания, хотя малыш, чувствуя себя совсем как дома, протопал через гостиную в спальню, явно намереваясь вытащить книги с полки и играть ими как кубиками.
— Вот стервец, а? — заметил Тед. — Ну, вроде бы все. На следующей неделе приберусь получше. По правде говоря, спина у меня побаливает. — Подробное описание симптомов, которое обычно выслушивал Герц, на этот раз было, пожалуй, короче, чем всегда, и менее интересным. Герц был странно рассеян, не мог сосредоточиться на том, что ему говорят; в любом случае он все это уже слышал раньше. Он достал бумажник — обычный знак того, что утренняя уборка закончена и полностью его удовлетворяет, даже если это и не так. Он вручил мальчугану красный карандаш, взъерошил ему волосы и твердо проводил к двери.
