Временами ветер отрывался от земли, перемещаясь над вершинами гор, высоко, далеко, а грохот не утихал ни на секунду, словно бы там, на невидимой границе неба, прорвался водопад, словно бы в очередном потопе воду должен был заменить воздух.
И тогда он услышал это снова. Гораздо ближе. Где-то на середине склона. Точно свора псов, у которых перехватывает дыхание, подумал он. Псы, которым ветер запихивает лай в пасти, и они могут лишь издавать высокое, прерывистое скуление. Псы, которые не могут лаять. А потом он услышал еще один голос и почувствовал, как у него мороз пробежал по коже.
На следующее утро он пошел к тому месту. Ветер утих. Снег и туман были цвета молочного стекла. Деревья выглядели как тонко выписанный рисунок, на который пролилась вода. Кровь уже потемнела, но когда он отгреб немного снега кончиком ботинка, то обнаружил, что внизу она была светлая и живая. Он огляделся по сторонам. От леса его отделяла обширная пустая плоскость. В конце концов, сейчас день, подумал он, но не мог избавиться от беспокойства. Присмотрелся к следам. Вот здесь животное упало, но еще имело силы, чтобы встать и продолжить бегство. Отпечатки волчьих лап были отчетливыми. На разметанном снегу остались обрывки темно-коричневого меха с серой подпушкой. Дальше его проводили вороны.
Это была лань. Она была похожа на развороченную кучу палок и грязных лохмотьев. Он нашел разбросанные кости с остатками мяса. Волки хватали каждый свой кусок, отходили чуть выше и ели, на безопасном расстоянии друг от друга, образовав широкое полукружие с основным блюдом в центре. Потом спускались вниз, снова отрывали кус и возвращались на свое место. Длилось это, видимо, до утра.
А сейчас здесь царило такое безмолвие, будто уже никогда и ничто не могло случиться. Он подумал о ночном шуме, и ему припомнились все эти званые приемы, когда люди возбужденно разговаривают, перекрикивают друг друга, их руки заняты жестами и приборами, и лишь насмешливый свет зари восстанавливает неподвижность.
Он пошел обратно. Вороны только этого и ждали.
Раки
Рыбы уже были мертвыми. Вода куда-то исчезла. Небо выжгло зеркало, в котором отражалось весь последний месяц. Яркий разреженный огонь добрался до камней. Выглядело это словно дорога из белых костей, что-то наподобие этого. Русло извивалось по рыжему лугу, глубокое, абсурдно изогнутое, его наполняло жужжание мух. Бледно-зеленые и чернильного цвета насекомые имели жесткость металла, подвижность и блеск ртути. Все остальное — воздух, лес на склоне, кружащий вокруг солнца сарыч — было неподвижным.
Мы шли вверх по течению. Потревоженная галька издавала деревянный треск. Короткое эхо вспархивало вверх и тут же затихало. В излучине под обрывом росло более десятка ольховых деревьев. В том месте, где поток прежде скатывался по порогам, царила тишина. У луж был цвет грязного бутылочного стекла. Камиль сказал, что неплохо бы выпить пивка, а я ответил, что лучше подождать до вечера, потому что какой смысл так вот пить и пить.
И тогда мы увидели их. Только глаза. Круглые коричневые бисеринки еще сохраняли блеск. Все остальное тело уже уподобилось минералам. Панцири были покрыты подсыхающей тиной. Они шевелились вяло, даже не пытались убегать. Лишь пятились среди камней, таща за собой клешни. Слышен был тихий хруст. Они шевелились, точно глохнущие механизмы, точно замирающие заводные игрушки. Некоторые уже были неподвижны. Как и река.
Мы вернулись домой. Взяли розовое детское ведерко. По дороге проехал открытый газик. Пожарники были в темных очках и раздетые до пояса. «Патруль», — сказал я. «Да», — ответил Камиль, и мы вошли в облако горячей пыли.
Они не сопротивлялись. Мы брали их в руки. Они шевелили клешнями. В каком-то бесконечно замедленном темпе резали густой зловонный воздух. Мы бросали их в ведерко. Они шуршали, словно горсть мелких камушков. Этот высохший теперь ручей впадал в более широкий, который еще тек. Мы пошли туда. Вода была прохладной и прозрачной. В солнечных пятнах вились маленькие форели. Мы выпускали раков по одному. Мелочь удирала сразу же, а те, что покрупнее, падали медленно, широко расставив конечности, и застывали на дне. Серый цвет пропадал. Они напоминали сейчас те илистые камни, которые, если их окунаешь в воду, вновь обретают живой зеленоватый опенок. На согнутых суставах просвечивала краснота. Они ползли медленно, ошарашенные внезапной прохладой, приостанавливались, снова трогались с места, чтобы наконец исчезнуть в переплетении свисающих с берега корней. Мы отравились за следующими, а потом еще раз. На дороге нам попалась ящерка желтопузик. Плоская и затвердевшая, совершенно сухая. Мы взяли все, что шевелилось. Даже самых маленьких, не больше кузнечика.
А вечером пошли пить пиво. Солнце уже свершило свое и спряталось за гору, оставляя на небе красные лохмотья, похожие на клочки мяса. Пожарники тоже попивали.
Потом и то, другое русло тоже высохло.
Птицы
Зимой этой дорогой никто не ходил.
Январь был солнечный и почти бесснежный. Мы брели в снегу по щиколотку, и тут Василь сказал:
— Ты посмотри, как вьются!
Пока мы подошли, все они упорхнули. Вороны, белозобые грачи, сойки-трещотки и сойки с крыльями, тронутыми голубизной.
И еще какая-то мелочь. Там, откуда они сорвались, мы нашли серну.
Вместо глаз у нее были красные дыры в белом гладком обрамлении кости.
Василь хотел найти какую-нибудь рану, но шкура была разодрана во многих местах. Вокруг валялись кучки бурого меха.
— Может, сдохла, а может, подстрелили, — сказал он, и мы пошли обратно.
Неделю спустя мы вернулись на то место. Еще издали был слышен предупредительный стрекот сорок. Последним вспорхнул ворон. Мы слышали, как маховые перья его крыльев с шипеньем разрезают воздух.
Серна превратилась в сложную белую конструкцию. Ребра прикрывали пустоту и были похожи на балки, на крепление крыши какого-нибудь цеха или ангара. Я подумал о павильонах Международной ярмарки, может, в Осаке, а может, где-нибудь еще. Ни следа мяса, ни следа крови, только клочья шерсти, отогнанные ветром на границу зарослей в паре шагов отсюда. Сухая ость, украшенная коричнево-белым пухом.
— Посмотри, — сказал Василь и пнул снег около скелета. Его ботинок соскользнул по белой скорлупе. Птичьи лапки утоптали свежевыпавший снег, и он стал подобием глиняного пола, белого камня. Даже внутри, под костяным шатром, все было твердое и блестящее. Скелет и снег сплавились в единое целое. В сосновом молодняке неподалеку отсюда вороны и сороки шумно перелетали с ветки на ветку, ожидая, чтобы мы подивились их тяжести.
Аисты
Они появились в начале апреля, когда в стоячих лужах уже копошились лягушки. Сумерки были погожими, клочки облаков убегали на юг. Погода изменилась в ночи.
Утром их собралось около сотни. Под серым зябким дождем они выглядели как остатки снега, практически неотличимые среди хлопьев грязной белизны, залегающей в рвах и под кустами. Они стояли неподвижно, и выдавала их только краснота клювов и лап. На голых веточках замерзала вода. Даже самый мельчайший стебелек был закован в ледяной панцирь. Время от времени какая-нибудь из птиц расправляла крылья. Я не слышал этого, но неловкие взмахи должны были сопровождаться треском. Самые стойкие брели к лужам. Шлепали по льду. Слегка гипотермированные лягушки сидели едва ли не в сантиметре.
