Иоганн нанес чернила на литеры Костера с помощью кожаной подушечки, заботливо накрыл их бумагой — словно мать, которая укутывает свое дитя, — и с отцовской суровостью положил своего ребенка под тяжелый пресс. Когда Гутенберг поднял верхнюю плиту, он обнаружил, что бумага легко отделяется от литер, а буквы отобразились с удивительной четкостью. Он впервые держал в руках первую напечатанную страницу Библии. И это было само Бытие, начало начал.
Гутенбергу удалось придумать идеальные чернила. Однако упоение его было столь же кратким, как и промежуток, разделяющий молнию и гром. Внимательнее рассмотрев страницу, он заметил, что деревянные буквы не оправдывают ожиданий: зазубрины от долгого употребления, легкое расщепление и другие деформации, появившиеся в результате длительного использования, теперь отразились на бумаге — по контрасту идеальных чернил с несовершенным деревом.
В припадке ярости Гутенберг швырнул литеры голландского мастера в огонь.
3
Позднее появление Гутенберга в зале суда настроило судей против всех подозреваемых. В Германии опоздание без весомых причин воспринималось как оскорбление. А то, что подсудимый только в последнюю минуту предстал перед трибуналом, который совсем недавно даровал ему свободу, выглядело и вовсе непростительно. Зигфрид заметил на лицах судей раздражение и решил извлечь из него максимальную выгоду:
— Господа судьи! Главный обвиняемый смеется над вами прямо в лицо. Его вызывающее поведение, его враждебность и презрение к правосудию, явленные сегодня, — они же направляли его шаги на пути воровства, подделки, мошенничества и ереси. Как только Гутенбергу освободили руки, он употребил ваше бесценное доверие ко злу.
Гутенберг, раздраженный буффонадой прокурора, пытался восстановить в памяти каждое звено в цепи событий, которые привели его в зал суда. Пронзительный голос Зигфрида из Магунции, продолжавшего вещать с кафедры, превратился для Иоганна в пытку, с каждым словом все более мучительную. Среди разнообразных шутовских талантов прокурора была и счастливая способность передразнивать людей: всякий раз, передавая высказывания того или иного лица, он с пугающим сходством имитировал голос, мимику и особенные присловья этого человека.
Освободившись от оков ксилографии, Гутенберг принял решение отправиться по новой дороге, которая должна была привести его к идеальным отпечаткам. Разрешив проблему с чернилами, он взялся за следующую задачу: воспроизвести почерк лучшего переписчика. Литеры Костера были такие большие, что на странице помещалось всего пятнадцать строк, а в хороших рукописях их насчитывалось до сорока, разделенных на две колонки. И если Иоганн желает получить безупречную копию, ему для начала нужно раздобыть лучший из оригиналов. Однако такая книга была для Гутенберга совершенно недостижима: рукопись хорошего качества стоила не меньше сотни золотых.
В Страсбурге хранилась самая прекрасная Библия из всех, что видел Гутенберг, — а ведь он повидал их немало. На монетном дворе, которым столько лет управлял его отец, их было создано несколько сотен, и все эти Библии, разумеется, отличались превосходным качеством. Библии из Майнца высоко ценились по всей Европе. И все-таки Священная Библия из библиотеки Страсбурга была неподражаема. Если бы Господь пожелал что-нибудь написать своею десницей, Его почерк определенно походил бы на каллиграфию этой Библии. Именно эта непохожесть на человеческие писания и завораживала Иоганна. Буквы были поистине совершенны, так что между двумя одинаковыми знаками действительно не замечалось никакой разницы. Самыми сложными знаками считались те, в которых сочетаются прямые и изогнутые линии, — такие буквы, как «G», «B», «b», «e», «P», «d», и цифры 2, 5, 6 и 9. Показателем мастерства для любого каллиграфа было умение писать так, чтобы читатель не замечал разницы между одинаковыми буквами. Многие знаки имели сходство с человеческим телом, что придавало им особенную сложность. Так, восьмерка походила на голову с торсом, «X» — на человека с разведенными руками и ногами, «O» — на голову или на открытый рот, «Y» — на человека, тянущего руки к небесам. Неграмотные переписчики, незнакомые со значением букв, действительно воспринимали их как формы тела. А для тех, кто умел читать, буква являлась не только формой, но и звуком. Так, например, для грамотных буква «Р» всегда звучала одинаково, как бы она ни была написана, — такие люди как будто «видели» звук. А вот человек безграмотный мог, например, увидеть в букве «Р» профиль человека с раздутой грудью, а если следующая буква выходила более вытянутой, он видел более худощавого человека. Таким образом, безграмотные намного острее воспринимали дефекты в написании, поскольку не постигали смысла букв. Именно поэтому Фриле предпочитал, чтобы его переписчики читать не умели.
Копия, хранившаяся в библиотеке Страсбурга, чудесным образом приближалась к совершенству — не по роскошному переплету, не по яркости буквиц, а по своей изумительной каллиграфии. Гутенберг умел различать почерки всех переписчиков с монетного двора, потому что, как и следовало ожидать, у каждого из них имелись свои особенности. Однако эта Библия для Иоганна являлась уникальной именно в силу полного отличия характерных черт — для него она содержала платоновскую суть книги, идею книги как таковую. То была буква в первозданном виде. Неслучайно создатель этой чудесной Библии почитался одним из лучших каллиграфов в мире. И это был преподобный Зигфрид из Магунции.
В одно ничем не примечательное утро Гутенберг после бессонной ночи в монастыре пришел в управу бургомистра с ясной идеей и темными помыслами. От чиновников, видевших, как он вошел, не укрылось, что этот невеселый человек омрачен больше обычного: он выглядел бледнее, чем всегда, с потерянным взглядом вышагивал из стороны в сторону и нигде не находил покоя. Когда Гутенберг садился за рабочий стол, рука его замирала в воздухе, сжимая бесполезное долото; глаза его блуждали в некой смутной области универсума. Потом он неожиданно приходил в себя и вертел головой по сторонам, точно опасаясь, что кто-нибудь проникнет в его мысли. Гутенберг перескакивал от рассеянности к возбуждению, от тремора к мертвенному спокойствию. Подчиненные не отваживались с ним заговаривать; когда Иоганну казалось, что за ним наблюдают, он озирался так яростно, что его предпочитали оставить в покое.
И вот когда Гутенберг заметил, что рядом с ним никого нет, он по-кошачьи скользнул к лестнице, ведущей в библиотеку. Он ухватился за перила, чтобы облегчить свой вес, и поднялся по ступенькам бесшумно. Таким образом, Гутенберг добрался до просторного зала наверху; когда он уже был готов броситься к высоким дверям архива, то увидел старого библиотекаря, который вошел в архив и тотчас закрыл за собой двери. Обычно этот старый прислужник просто дремал на стуле, свесив голову на грудь. К тому же он был глух как пробка, да и зоркость его глаз осталась где-то в далеком прошлом. Впрочем, библиотекарь прекрасно обходился и без этих качеств: никто лучше его не знал, в каком порядке стояли на полках этого огромного зала бессчетные архивы, документы и книги. Когда у него заказывали какую-нибудь рукопись, старик не раздумывал ни секунды — он, не колеблясь, подходил к нужному месту, протягивал руку, снимал с полки указанную книгу, вручал ее просителю и возвращался на свой стул.
