Потом, чуть повзрослев, мы поднимались по тем же ступенями, и Тал разыгрывала наверху свои сценки. Она завершала их изысканным пируэтом, рассеивающим весь предыдущий трагизм. В тринадцать Тал уже была дивой.
Наше любимое представление называлось «Смущенные»: мы устраивались у двери столетнего борделя Монтгомери, и когда какой-нибудь тип появлялся изнутри — небрежно одетый, с налившимся кровью лицом, — мы швыряли в него масляные лампы. Это было очень забавно. Кто пошел бы в полицию жаловаться?
В лицее я была невероятно популярной. Меня официально выбрали самой красивой девушкой округа, я «стремилась к священным высотам», как говорят наши мужланы, к званию «мисс Алабама». Мальчики спорили из-за меня. Заключали пари. Бедные алабамские дурачки.
Я танцевала на балах в лагерях летчиков, и в их крепких и умелых руках я хотела бы остаться, потеряв голову. Мне не нравились офицеры, одетые в драповую форму. В этой форме у Скотта был идиотский вид — напыщенный, и, если бы я только задумалась тогда, это должно было бы меня насторожить. А вот пилоты в своих чудесных кожаных куртках, пахнущие табаком и гормонами, не были ни напыщенными, ни чопорными: думаю, они были мечтой каждой девушки Юга и прочих мест.
В 1918 году солдаты и офицеры ожидали отправки к месту исполнения долга, Скотт тоже хотел стать героем, и я завидовала им всем — без исключения. Какая удача — родиться мужчиной! Какая жалость быть женщиной, если в тебе мужская душа. Столько мужчин хотели, чтобы у меня была душа самки.
Жоз общался со мной как с мужчиной. Держался со мной как с мужчиной, разговаривал на равных. Жоз любил меня: мой воспаленный мозг это знает, эту уверенность я унесу с собой в могилу.
* * *
На похоронах Патрисия Фрэнсис прочла кусок из письма, которое отец написал ей летом тридцать третьего, когда меня положили в больницу. Ей не было тогда и двенадцати.
Что нужно стараться делать:
Быть смелой.
Быть чистоплотной.
Быть деятельной.
Научиться ездить верхом.
Что нужно стараться не делать:
Обращать внимание на то, что о нас говорят.
Играть в куклы.
Думать о прошлом.
Размышлять о будущем.
Торопиться вырасти.
Пытаться быть первой.
Стремиться к триумфу.
Мы плакали, когда Пат дрожащим голосом читала советы человека, обожавшего ее. Я захотела обнять дочь, прижать к сердцу. Больше я не смогу этого сделать.
Что я чувствую?.. представляя, как сгнию между четырех стволов анакарды?.. Нежность, доктор. Ужасающую нежность. Но это безумие двоих не было любовью.
Верните мне брата. Такие люди, как Энтони-младший, не могут исчезнуть, ничего не сказав. Это ноль может исчезнуть сам по себе. Мой брат был высоким, красивым и таким далеким от меня; о его мятежном детстве сложили легенды, равно как о его проказах и неизменных странностях. Минни больно ранит меня, говоря: «Твой брат не знал, что еще выдумать, чтобы заявить о себе. И в конце концов придумал».
Верните мне Рене, другого брата, моего случайного близнеца. Убив себя газом, Рене уничтожил весь свой дом, но, думаю, он не хотел этого. Я снова вижу его на койке в Ларибуазьер, у него на груди появились первые коричневые пятна. «Теперь тебе нужно идти, — сказал он, — бежать, моя маленькая американская танцовщица. Нужно встать на пуанты. Ну-ну! Не плачь. Увидишь: однажды ты станешь великой…» Он взорвал все вокруг. Не думаю, однако, что, убивая себя, он собирался убить кого-нибудь еще. Рене не такой. Уже три года мы не говорили с ним о Кокосе. Все исчезли, умерли или уехали. Он пил, принимал бензедрин и опиум. Нейролептики и электрошок. А потом этот долбаный туберкулез.
Они были детьми с безумными глазами. Хорошими мальчиками, по крайней мере.
Мальчиками, мечтавшими о Великой Войне Цивилизаций, так у нас в Америке называют Первую мировую войну.
Как жалко всех, кто не вернулся с фронта со звездой героя!
* * *
1943, февраль
А потом началась эта новая война, которую уже не назовут «Войной Цивилизаций», которая наверняка станет для меня последней, настолько я истощена. Долгие часы прогулок по соседским кварталам. Концентрические круги моего существования неумолимо сжимаются. Вчера в зоосаде я наткнулась на подругу юности, одну из тех, с кем мы вместе танцевали и флиртовали в «Кантри клаб»; когда я подошла к ней, она резко дернулась назад, словно увидела незнакомое чучело.
Гарнизоны Алабамы вновь наполняются солдатами, по улицам и проспектам нашего города марширует новое поколение, в объятиях которого я уже не буду танцевать. Нет больше всадников, конных парадов — лишь покрашенные в защитный цвет машины, стреляющие моторы и какофония клаксонов, бьющих по моему слуху долгими, долгими днями.
Во время этой мобилизации я познакомилась со своим последним обожателем, моим единственным — на протяжении многих лет — другом, девятнадцатилетним юношей, членом литературного кружка Тускалузского университета, который сделал меня объектом какого-то почти культа — и это в то время, когда обо мне все забыли. Его рассказы были умело написанными, хотя и глубоко меланхоличными. Американская меланхолия не может вытеснить природную жестокость и ностальгию угнетенных. О наших победах я слышу от угнетенных.
Моя связь со студентом немного бодрит меня. Однажды он заявил, что начал писать роман и что переживает глубокий внутренний кризис, поскольку, чтобы писать, он должен был бы узнать жизнь и раскрыть интимные тайны своих близких, но боится этим ранить родителей и друзей, навлечь на себя их гнев. Могу ли я дать ему совет? Чувствую, как в мгновение ока горло пересохло, и в ногах появилась странная слабость — словно мне яростно захотелось сбежать прочь. И тогда я лгу: «Мой милый мальчик, я не знаю, как решить эту дилемму… я не в курсе моральных принципов нашего времени. Но я знаю другое: нашему окружению всегда сложно понять, что именно вдохновляет писателя. А еще мне известно, что большую часть писательского ремесла составляют интерпретации и предположения, мол, это далеко не благочестивое занятие! Будь я на вашем месте, я бы продолжала писать и ждала, когда в витринах книжных магазинов появятся мои книги, чтобы потом все объяснить близким». Я бросила его. Я хотела, чтобы он остался чистым, беспокойным, но целостным; я не стала разрушать иллюзии совсем еще молодого человека. В любом случае, есть шанс, и немалый, что вас простят. Однажды, когда вам придется извиниться за написанное. Написанное некорректно.
* * *
Патти тоже вышла замуж за лейтенанта, также закончившего Принстон, однако на этом наше сходство заканчивается: моя дочь умна, здорова и уравновешенна, а ее жених — серьезный, солидный парень, на которого она сможет положиться. У меня не было сил поехать в Нью-Йорк на свадьбу. Я боялась вновь пережить то возбуждение, которое пережила двадцать три года назад, боялась, что, протягивая дочери руку, выдам свое возбуждение, и это станет болезненно и невыносимо для окружающих. Я растратила попусту столько мгновений своей жизни, что не рискую омрачить этот торжественный день. Мой дорогой супруг отломил мне кусочек свадебного пирога. По благоприятному стечению обстоятельств, в тот вечер, когда вся эта пьеса только началась, в Мобайле оказался Дос Пассос — с заданием сделать репортаж о военных постройках — и остановился у нас. В моих глазах он всегда был неплохим типом, абсолютно свободным в своих привязанностях, открыто смотрящим на мир и не позволяющим заглушить себя сиренам, поющим о славе. С такими мужчинами, как он, мне легко. Он мог бы стать моим лучшим приятелем. Мы оба оказались с кусочками такого пирога.
