Затем случилось то, на что он и не надеялся. Двора проверила, полностью ли закрывает ее голову парик, положила письмо в карман, достала из комода розовую губную помаду, ту, что позволена в праздничные дни, спустилась, вышла из дома на улицу Дюроше, побежала к Сен-Виатер-Эст, пересекла Парковую аллею, миновала маленький Мило, кошерную мясную лавку, кафе «Пейгл», блинную, Эспланаду, португальскую закусочную, запыхавшись, остановилась напротив Лавки, никого слева, никого справа, и палочкой губной помады написала на стекле, совсем внизу и маленькими буквами: «Я не могу прийти. Д.» Почувствовав облегчение и вместе с тем разволновавшись, она прошла по улице Ваверли в южную сторону и позволила себе свернуть в переулок Гролл, тот самый, где в феврале лил дождь. Ступая по асфальту своими маленькими кожаными ботиночками, она остановилась у каменной стены, закрыла лицо ладонями, вздрогнула, когда порыв ветра вдруг задел ее затылок, вдохнула, выдохнула, смяла письмо в глубине кармана.
Именно в этот момент, когда маленькая фигурка сползла к основанию каменной стены, с западной стороны подошел Ян. Он заметил ее первым. Это он подошел к ней.
— Двора… это я.
Ужаснувшись, что находится здесь, она подняла голову в фетровой шляпке, но не двинулась с места.
— Я не пришла, — сказала она.
— Знаю. Но сейчас ты здесь.
Ян приближается к ней. Хочет обнять, но медлит. Он совсем близко от ультрамариновой шляпки, прижавшейся к фасаду дома. Ночь сгущается, слышно жалобное мяуканье кошки. Женщина смотрит в конец переулка, ничего не видит. Кошачий плач усиливается, и Двора подходит ближе к мужчине. Между ними чуть меньше метра. Она смотрит на шнурок сумки из грубого шелка, молчит, не шевелясь.
— Двора, — говорит он и вдруг умолкает.
Мужчина тоже ищет глазами кошку. А женщина пользуется этим мгновением, чтобы взглянуть на него. Она ждет. Он снова заговаривает, признается, что мечтает о ней по ночам, скучает, что его тоска нелепа, но так оно и есть, он не знает почему. А потом она пытается сказать:
— Даже если… — подыскивает слова. — Даже если… — не знает, как продолжить. Извиняется: — I am sorry.
В этом отсутствии слов под ультрамариновой шляпкой Ян разгадал любовь. Ему хочется прижать свои пальцы к губам женщины. Но она опять пытается что-то объяснить слабеньким, как у ребенка, голосом:
— Я же сказала вам, что я хасидка, Ян.
Они умолкают. Глаза ее стали черными, и она решается:
— А ты кто?
Поляк не может ответить. Он не верит в Бога. Не верит ни во что, кроме того, что видит перед собой: ее, эту любовь, недопустимую, разрушительную. Кошка больше не мяукает.
И тогда что-то происходит на глазах у мужчины, действует теперь она, это она создает странное, необъяснимое мгновение, наполненное безумной любовью. Женщина опускает взгляд на свою куртку, сжимает письмо, достает его, поднимает вверх, подносит к губам, целует, закрыв глаза на время поцелуя, и долго стоит так, прижав губы к жесткой бумаге и слегка приподняв подбородок к мужественному поляку. Она целует слова, проводит по ним губами, медленно, слева направо, ярко-розовый цвет становится красным, рубиновым, бордовым. Мужчина вздыхает, наблюдая за ней. Она открывает глаза, открывает медленно, и отстраняет бумагу, ей хочется заплакать навзрыд. И она плачет. По крепкой плоти, перечеркнутой тенью ветки, льется поток соленых слез. Вновь раздается мяуканье. Это Газ Бар, старый полуслепой кот, ищет Лавку.
Двора не шелохнулась, она еще стоит слишком близко к человеку, который смотрит на нее, не отрываясь, пока не перестает видеть, и тогда он склоняется к ней. Больше нет ночи. Нет кота. Нет переулка. Но Двора вдруг выпрямляется, отступает на шаг.
— Мне надо идти. В самом деле.
Ян вздрагивает. Сглатывает слюну. Затем хватает ее заледеневшие пальцы, сжимает их, мнет, плотно стягивает, а женщина не двигается. Близость тел, бедер, дыхания. Двора пытается отойти, но напрасно. Она ждет. Абсолютно не зная, что произойдет. И в этот момент ничего не боится.
В ночи, распростершейся по земле, Ян шагнул к ней, и два пылающих естества, сблизившись, так и замерли. Можно было подумать, что желание тел удерживало их здесь, но то была бы только догадка, поскольку ничего больше почти не было видно во тьме, окутавшей переулок. Может быть, лишь мелькнула рука мужчины, протянувшаяся к ее лицу. А через мгновение — рывок женщины, пытавшейся уйти. Уход трудно было бы разглядеть, разве что услышать, да, услышать ее шаги, которые прозвучали, обрушились через ее поступь, убегая на запад, в самый конец переулка Гролл.
Часть III
1
Чтобы ее грехи были прощены, Ривка не ела целый день. Дожидаясь наступления ночи, она крутилась перед зеркалом, и ей это было неприятно. Сгрудившись вокруг белого атласа, сестры, тети, мама и свекровь болтали, поглаживали вышивку вуали и жемчуга диадемы. Причесывая тонкие волосы Ривки, мать несколько раз напомнила ей о завтрашней стрижке. Накануне Ривка впервые ходила в микву, ритуальную баню, где ее очищали тремя погружениями в воду. Теперь она, «дочь Израиля», была чиста и готова стать окончательно взрослой. Вернувшись, она кончиками пальцев коснулась новенького атласа, поплакала на коленях сестры, которая попыталась успокоить ее, показав фотографии жениха. Звонил телефон, это были кузины, двоюродные бабушки, приглашенные отсюда и издалека. Затем на ночном столике, где лежал новый парик, будильник показал семнадцать часов три минуты, и свекровь нервно объявила, что пора.
Это происходило во вторник майским вечером, почки красовались своей нежной зеленью. Пахло жареным мясом, я обула легкие туфли, надела тонкое платье и повязала на талии шарф, стянув его на бедре большой петлей. Разделив волосы на пробор посередине, побрызгала их лаком и закрутила пшеничную косу в шиньон. Проходя мимо Лавки, я задержалась, увидев Яна и Шарля, которые, как многие торговцы, беседовали, сидя на табуретах, выставленных на тротуар. Я рассказала им, куда иду, Ян чрезвычайно заинтересовался этим, пошел за мною в магазин, где угостил водой из источника, вид которого, а также гибискус были изображены на наклейке. Затем я прошла по Сен-Виатер и в западном квартале сделала небольшой крюк в сторону улицы Блумфилд, очень глубоко задумавшись о девочке. Чуть подальше я повстречала Дину, которая, прячась, уткнулась лицом в куртку матери. За пределами школы лучше было не улыбаться мне, не останавливаться, не спрашивать, как дела, а также не представлять меня миссис Вольф, которая учила ее сторониться нас, неевреев, чтобы сохранить неприкосновенность и чистоту своей духовной жизни. Поскольку ее не пригласили на церемонию, то завтра утром, едва сев в автобус, она тут же спросит у Хадассы и Нехамы, кузин новобрачной: «А как вела себя мадам, она танцевала, смеялась, была ли штатци?»
В одной из комнат бального зала королева ночи томилась под вуалью в ожидании, сидя на высоком стуле. Ей много раз объясняли, что ее короля поднесут к ней мужчины и он тихо, сидя рядом, опустив голову и закрыв глаза, будет долго рассказывать о долге и обязанностях будущей супруги. Услышав, что мужчины приближаются, Ривка вцепилась в ткань рукой; матери хотелось подойти к ней, но она не сдвинулась с места, и жениха опустили рядом с невестой. В течение всей его речи королева думала об ужине, который разделит с ним одним, в стороне от гостей, и разволновалась до слез. Когда мужчины ушли, невеста смогла поднять вуаль, и ее старшая сестра подбежала к ней, чтобы крепко обнять, шепнуть, как молод ее жених и какие у него длинные светлые пейсы. А в это время преподавательницы французского, которых ожидали лишь к свадебному ужину, заранее собрались в школе, чтобы упаковать вазу из польского хрусталя. Мы были одеты в темное, потому что никто, особенно гои, как повторяли нам, не должны были затмить своим блеском новобрачную. Одни в комнате отдыха, мои коллеги, маниакальные блюстительницы порядка, убирали предметы, валявшиеся на стульях и под ними. Мадам Лабрек попутно пришло в голову разделить два стола: один для них, другой для нас, и этот план был принят и осуществлен. Я не осмелилась возразить ей, но огорчилась, сделав вывод, что диалог между миссис и мадам был утрачен навсегда.
