Мне пришлось постоять на стреме, пока Хеллфрик оборачивал голову теленка газетами. Потом он взвалил тушу себе на плечи и потащил ее темным коридором к себе в комнату. Я застелил грязный пол в его номере газетами, и он уложил на них свою добычу. Хэллфрик стоял над окровавленным трупом и скалил зубы, разглядывая заляпанные кровью штаны, рубашку и руки.
Я посмотрел на бедное животное. Шкура в черно-белых пятнах, а ножки еще совсем тоненькие. Из слегка приоткрытого рта выглядывал розовый язычок. Я закрыл глаза, выскочил из комнаты Хэллфрика, влетел в свою и рухнул на пол. Я лежал и содрогался, представляя себе старую корову на поле в лунном свете, ее жалобное мычание. Убийство! Я и Хэллфрик были повязаны. Нет, он мне ничего не должен. Это были кровавые деньги — не для меня.
После той ночи я с Хэллфриком держался очень холодно. Никогда не заходил в его комнату. Свою дверь всегда держал на засове, чтобы он не мог вломиться без предупреждения. На стук не отвечал. Встретившись в коридоре, мы только проборматывали приветствия. Он задолжал мне почти три доллара, но я так и не получил их назад.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Хорошая новость от Хэкмута. Еще один журнал выказал желание напечатать «Давно утраченные холмы», правда, в сокращенном виде. Сотня долларов. Я снова богат. Пришла пора исправлять позорное прошлое. Я послал матери пять долларов. Получив из дома письмо с благодарностями, я разревелся. Слезы текли из моих глаз вместе со словами, которыми я изливался в ответном послании. В конце концов я послал еще пять долларов. Теперь я был доволен собой. Все-таки были во мне хорошие качества. Я видел их — моих биографов, беседующих с моей матушкой, очень старой леди в кресле на колесиках: он был хорошим сыном, мой Артуро, настоящий кормилец.
Артуро Бандини — прозаик. Сам зарабатывает на жизнь писанием рассказов. Но теперь он работает над книгой. Потрясающий роман. Роман-предвосхищение. Роман-предупреждение. Изумительная проза. Ничего подобного не появлялось со времен Джойса. Стоя перед портретом Хэкмута, я перечитывал написанное за день. Часами сочинял варианты посвящения: Д. К. Хэкмуту, открывшему меня; Д. К. Хэкмуту с восхищением; Д. К. Хэкмуту, гению и человеку. Я представлял себе этих нью-йоркских критиков, обступающих Хэкмута в его клубе. Вы поставили на победителя, Хэкмут, этот парнишка Артуро Бандини с побережья придет первым. Хэкмут улыбается, подмигивая.
Шесть недель — и каждый день по несколько восхитительных часов, три, четыре, а иногда и по пять часов вдохновения, страница прибывает за страницей, и все остальные желания спят. Я ощущал себя призраком, бредущим по земле, человеколюбивым и звероподобным, и чудные волны нежности накатывали на меня, когда я общался с людьми или просто гулял по улицам среди толпы. Всемогущий Боже, даруй мне чистый слог, и эти печальные, одинокие люди услышат меня и станут счастливее. Так проходили мои дни — полные грез, фосфоресцирующие дни. А порой меня охватывала такая нестерпимая радость, что я вынужден был гасить свет и давать волю слезам, и странное желание умереть вдруг возникало во мне.
Вот таков Бандини, пишущий свой роман.
Как-то ночью в дверь постучали, я открыл, и там стояла она.
— Камилла!
Она вошла и села на кровать, в руках — пачка бумаг. Осмотрела комнату: так вот, значит, как он живет. Увиденное поразило ее. Посидев, Камилла поднялась и прошлась по комнате, выглянула в окно, потом сделала еще кружок — прекрасная девушка, стройная Камилла, теплого оттенка темные волосы — я стоял и не мог оторвать глаз от чудного создания. Но зачем она пришла? Уловив мой немой вопрос, Камилла села на кровать и улыбнулась мне.
— Артуро, почему мы все время ссоримся?
Я не мог ответить на этот вопрос. Начал плести что-то о темпераментах, но она покачала головой и забросила ногу на ногу. Впечатление, произведенное мимолетным движением ее изящных бедер, вклинилось в мое сознание и вызвало насыщенно-удушающее чувство, неистово-горячее желание прикоснуться к ним. Каждое ее движение — легкий поворот шеи, покачивание больших грудей под блузкой, изящные руки, раскинутые на кровати, растопыренные пальцы — все эти детали взволновали меня, накатила болезненно-приятная обволакивающая тяжесть, и я оказался в ступоре. Ее голос, сдержанный, с оттенком насмешки, пронизывал меня и звенел в крови и костях. Я припомнил мир и спокойствие нескольких прошедших недель, и они показались мне совершенно нереальными, я просто загипнотизировал сам себя, и чтобы понять это, достаточно было взглянуть в черные глаза Камиллы, в которых смешались и презрение, и надежда, и вожделение.
Я чувствовал, что это не просто визит вежливости, что-то было, что привело ее ко мне. И вскоре все прояснилось.
— Ты помнишь Сэмми?
Естественно, я помнил его.
— Он тебе не понравился.
— Да нет, почему…
— Он хороший, Артуро. Если бы ты узнал его получше, ты бы понял это.
— Надеюсь.
— А вот ты понравился ему.
После той потасовки на стоянке в это верилось с трудом. Я припомнил некоторые детали относительно их взаимоотношений: как она улыбалась ему во время работы, как беспокоилась о нем той ночью, когда мы подвозили его домой.
— Ты любишь этого парня, так ведь?
— Не совсем.
Она отвела взгляд, вроде стала осматривать комнату.
— Да, любишь.
Неожиданно меня охватила ненависть к ней, потому что она причиняла мне боль. Девчонка! Она разорвала сонет Доусона, который я отпечатал для нее, показывала мою телеграмму всем подряд в своем «Колумбийском буфете». Она выставила меня полным идиотом на пляже. Она сомневалась в моей мужской дееспособности, эти сомнения и презрение в ее глазах — есть одно и то же. Я смотрел ей в лицо и думал, какое бы это было наслаждение — ударить ее, со всей силы кулаком заехать прямо ей по носу и губам.
И снова она заговорила о Сэмми. Его шансы в жизни всегда были самые гнилые. Он мог бы добиться всего, если бы не слабое здоровье.
— А что с ним такое?
— Туберкулез.
— Сурово.
— Ему недолго осталось.
А мне было наплевать.
— Все мы когда-нибудь умрем, — процедил я.
Я обдумывал способы вышвырнуть ее, например, сказать: если ты приперлась поведать мне о своем парне, то можешь убираться к черту, потому что мне это неинтересно. Я подумал, что было бы здорово: приказать ей выметаться, и она, вся такая очаровательно-своеобразная, вынуждена будет уйти, потому что этого захотел я.
— Сэмми нет в городе. Он уехал.
Если она рассчитывала, что я поинтересуюсь его местонахождением, то глубоко ошибалась. Я забросил ноги на стол и закурил.
— А как насчет остальных твоих дружков? — вырвалось у меня, о чем я сразу же пожалел.
Я попробовал смягчить оплошность невинной улыбкой. Уголки ее губ ответили взаимностью, но с большим усилием.
