Книга Мон-Ревеш - Жорж Санд

Тьерре видел во сне Эвелину, госпожу Элиетту и мельком госпожу Дютертр, но совсем не видел ни Натали, ни Каролины; он проснулся довольно поздно. Жерве вошел, разжег огонь, хоть и не нужный, но зато такой приятный в дождливую погоду, и молча подал Тьерре письмо. Оно было от Флавьена де Сож, и в нем стояло следующее:

«Прощай, дорогой Тьерре; прости, что я так внезапно тебя покидаю. Я, может быть, вернусь через несколько дней, а может быть, и совсем не вернусь. Располагай замком Мон-Ревеш, где тебе, слава богу, нравится, а для меня невозможно провести даже еще одну ночь. Предполагай все, что захочешь — что я безумец, что я дурак, что я боюсь привидений, что я видел госпожу Элиетту. Когда я буду в Париже и проведу дня три в реальном мире, химеры, осаждающие меня, рассеются — я в этом не сомневаюсь, — и я напишу тебе без ложного стыда о причинах этого бегства. Я написал в Пюи-Вердон, чтобы объяснить свой поспешный отъезд, и сослался на деловое письмо, которое якобы получил вчера, возвратясь домой. Скажи вы то же самое, этого достаточно. Передай от меня мои сожаления, извинения, дружеские приветы, мое совершенное почтение и не забудь то, что я говорил тебе напоследок: женись на Эвелине.

Твой друг Флавьен».

Тьерре дважды перечел письмо, встал, расспросил Жерве. Флавьен уехал на рассвете в сопровождении нового слуги, который был нанят им накануне и явился в Мон-Ревеш чуть свет с прекрасной лошадью и тильбюри, купленными вчера. Слуга вернулся с экипажем в тот момент, когда Жерве давал объяснения Тьерре, и вручил последнему вторую записку от Флавьена:

«Я сажусь в дилижанс. Отсылаю в Мон-Ревеш слугу, лошадь и коляску, которые вчера приобрел. Я очень доволен всеми тремя приобретениями; прошу тебя приютить их у нас на время моего отсутствия и пользоваться ими насколько возможно чаще, чтобы все это не заржавело к тому времени, как я вернусь к тебе. Все обговорено, платить тебе ничего не надо, ибо все это, с твоего разрешения, принадлежит мне. Ты увидишь, эта лошадь хороша и для верховой езды.

Сердечно твой».

«Вот приличный способ снабдить меня экипажем, который ничего мне не будет стоить, — подумал Тьерре, — ведь Флавьен не вернется! Без серьезной причины так не уезжают… Если бы сейчас не был полдень — час, когда я не верю в привидения, я убедил бы себя, что госпожа Элиетта действительно показала ему свое ужасное лицо. Я буду думать об этом сегодня ночью, и, может быть, мне тоже удастся ее увидеть. Флавьен, наверно, объяснился с суровой Натали и был дурно принят, или же его мысли все еще заняты Леонисой больше, чем ему хотелось в этом признаться; а может быть, он неспособен выдержать жизнь отшельника дольше, чем неделю?

Да, я буду скучать здесь! — продолжал размышлять Тьерре, с беспокойством оглядывая свою резиденцию. — Я начал уже любить Флавьена… Да, я в самом деле полюбил его со вчерашнего вечера. Прекрасное сердце, благородная натура! Я поговорил бы с ним о своей новой страсти… Но достаточно ли сильна эта страсть, чтобы я был поглощен ею, когда останусь один по вечерам, возвратившись в «мой» замок? Посмотрим!»

Торопливо позавтракав, Тьерре оседлал резвую и смирную лошадь, оставленную ему Флавьеном, и поехал по дороге в Пюи-Вердон, где сегодня ожидался некий сюрприз, обещанный накануне Дютертром.

На одном из холмов, защищавших с севера и востока парк и великолепные сады Пюи-Вердона, бурлил многоводный ручей, который брал свое начало на противоположном откосе и через полтора лье вливался в маленькую речку, не выходя из владений Дютертра. Со стороны сада склон был довольно крутой; у его основания сгрудились живописные скалы, образующие в этом месте природную ограду. С той же стороны, где начинался ручей, склон уводил воды в другом направлении, где они спадали каскадами. Олимпия не раз выражала сожаление, что прекрасные водопады, встречавшиеся в окрестных лесах, не услаждали взгляд и слух поближе к ее дому; она говорила об этом, не подумав, что такое пожелание рано или поздно станет программой действий для ее мужа. И Дютертр решил устроить водопад прямо перед глазами обожаемой жены; он посвятил в этот проект Амедея, который взялся не жалея сил осуществить его в отсутствие дядюшки.

С этой целью для ручья было прорыто новое русло на склоне, противоположном тому, который он сам себе выбрал; дамы Пюи-Вердона видели подготовительные работы, не подозревая об их назначении; им говорили о дороге в ложбине, потом о спуске воды для орошения пересыхающих лугов с другой стороны; через некоторое время внизу, у скал, был устроен бассейн с выходными отверстиями, якобы в качестве цистерны для полива. Наконец в последнюю неделю, когда все были заняты дальними прогулками или охотой, Амедей смог устранить последние препятствия и дать водам ручья собраться в запасном резервуаре, незаметно для тетушки и кузин.

Оцепенение, в которое часто погружалась госпожа Дютертр, равно как и развлечения, которые Тьерре и Флавьен устраивали для Натали и Эвелины, благоприятствовали незаметному для дам проведению заключительных работ; к тому же деревья на холме скрывали их от глаз. Одна лишь Малютка, внимательно и проницательно следившая за событиями, все заметила и все поняла; но она не хотела лишить свою «мамочку» сюрприза, а отца — удовольствия доставить радость жене. Она была нема как могила, ей даже в голову не пришло похвастаться этим впоследствии — так тверд и надежен при внешней бездумной веселости был характер этого ребенка.

Тьерре явился, когда все уже направлялись к тому месту, которое Дютертр счел удобным, чтобы произвести наибольшее впечатление. Оттуда была видна вся лужайка, и Дютертр с лукавством доброго отца усадил свою семью и гостей спиной к холму; он указывал им на горизонт и подготовлял к тому, что необычайное явление произойдет именно здесь.

Если бы этот сюрприз осуществился на сутки раньше, славный Дютертр, чей характер, одновременно серьезный и живой, имел много общего с характером его Малютки, получил бы тройное удовольствие от этого маленького праздника: как ребенок, как любовник и как отец. Но сердце его было разбито, и он делал над собой отчаянные усилия, чтобы скрыть от жены и дочерей грызущую его тревогу. Он обещал племяннику притвориться, будто не замечает состояния жены, — иначе он мог лишь ухудшить его, поскольку Олимпия утешалась только тем, что муж не знает о ее болезни. Дютертр решил заботиться о ней без ее ведома, делать вид, что ее заболевание открывается ему лишь постепенно, и никогда не показывать ей, насколько он им напуган. Но он был бледен, и его голос, всегда такой звучный и свежий, сильно изменился. Тьерре это заметил. Дютертр в ответ пробормотал что-то о насморке и мигрени. Он изо всех сил изображал бурное веселье; но взгляд его не мог оторваться от Олимпии, и при каждом ее движении он невольно вздрагивал, словно ждал, что она вот-вот умрет на глазах у всех в расцвете красоты и молодости.

Небо прояснилось, и наконец показалось солнце, как бы вознаграждая Дютертра за его старания. Правда, было слышно, как на холме стучат кирки и лопаты, но к этому стуку уже все привыкли и не обращали на него внимания. Вдруг Амедей, который незадолго до этого исчез и находился среди рабочих, подал условленный сигнал свистком. Дютертр ответил таким же сигналом, означавшим, что все находятся на своих местах; он скомандовал всей группе обернуться, однако при этом взял руку жены и прижал ее к груди, готовый успокоить Олимпию, если неожиданное впечатление сильно взволнует ее. Тут все услышали глухой рев, словно поднялся сильный ветер, потом прозвучало что-то вроде отдаленного грома, и наконец, после того как поспешно убрали последние запруды в резервуаре, вода ринулась вниз, между деревьями, образовав первый каскад, шумный, мутный и немного страшный; вода хлынула в естественную трещину скалы, куда и было направлено ее течение. В первую минуту падение воды было стремительным и увлекло за собой несколько больших камней и молодых деревьев, росших близко от внезапно раздвинувшихся берегов; к грохоту воды прибавилось еще торжествующее и радостное «ура», вырвавшееся у нескольких десятков рабочих. Но вскоре вода стала не такой мутной и растеклась по новому руслу, падая серебряной скатертью на омытые склоны и далее, струясь веселым и быстрым ручейком между деревьями парка; ручеек вливался затем в прежнее русло.