«С чего это я вздумал? Что это, предчувствие? Инстинкт, свойственный человеческой натуре, который вызывает в нас воспоминание о смерти среди жизненных услад?»
Он бесшумно удалился, спохватившись, что оставил дверь из будуара открытой и что Амедей мог последовать за ним сюда. Когда он спустился по лестнице, у него вдруг возникло другое воспоминание, становившееся все более четким по мере того, как рассеивалось его беспокойство: Амедея ничуть не удивил крик, который они услышали. Он старался удержать дядю, вместо того чтобы поспешить с ним на помощь Олимпии. Это было необъяснимо.
— Друг мой, — сказал Дютертр, задержав племянника в будуаре; он говорил шепотом, хотя их никто не мог слышать, — то, что произошло во сне с твоей тетушкой, вещь необычная. Так кричат, только когда что-то привидится, но кошмары не забываются при пробуждении. У тебя был сейчас такой вид, словно ты знал, что это означает. Тебе не пришла в голову мысль, что в комнату моей жены забрался вор или что у нее загорелись занавески, тогда как мне она пришла сразу. Ты был опечален, но ничуть не удивлен. Тут кроется что-то непонятное. Объясни мне.
— Да, я чувствую, что должен вам объяснить, — с усилием ответил Амедей. — Но если я вам все скажу, вы будете очень страдать, а тетушка осыпет меня упреками, которые разорвут мне сердце, может быть, даже совесть!
— Амедей, — живо произнес Дютертр, — говори, так надо. Или ты поклялся держать все в тайне от меня? Я освобождаю тебя от этой клятвы. Я здесь все — отец, друг, хозяин; я отвечаю за сердце и за совесть каждого из вас, потому что я преданный служитель, прежде всего жаждущий счастья для вас всех. Говори сейчас же, я требую.
Дютертр в самом деле имел на часть своей семьи безграничное влияние. Этот человек — воплощенная мягкость, нежность, кротость — был рожден, чтобы властвовать над любящими душами одной лишь силой любви. Его умение внушить любовь объяснялось тем, что он сам любил, и, когда дело касалось сердца, у него находились по отношению к людям столь же пылким, как он сам, решимость, воля, магнетизм, если можно так выразиться, которые придавали ему силы; с холодными же людьми его воля слабела и он даже нередко обманывался в них.
В жилах Амедея текла та же кровь, он был наделен теми же инстинктами, он был блестящим и чистым отражением этой избранной души; поэтому он даже не пытался устоять перед Дютертром. Он начал говорить, вначале стараясь соблюсти осторожность:
— Боюсь, что тетушка больна. Разве вы сами не опасались этого? Разве ее бледность естественна?
— Да, да, я опасаюсь… Но ее бледность… Ведь Олимпия всегда была бледна.
— Ваши глаза привыкли к этой бледности. Кажется, что ото соответствует ее натуре; говорят, в этом кроется одна из главных прелестей ее; но эта бледность — признак охлаждения крови, необычного для ее возраста, которое рано или поздно должно стать симптомом нарушения физиологического равновесия. Я уже год как занимаюсь изучением медицины, дядюшка. Я еще многого не знаю, но уже понимаю кое-что и думаю, что состояние здоровья тетушки известно мне лучше, чем здешним врачам.
— Говори же, ты убиваешь меня. Что с ней? С каких пор она больна? Почему от меня это скрывают? Почему она делает из этого тайну? Значит, это серьезно?
— И да, и нет. Тщательно исследовав ее, лучшие врачи Парижа (ведь она без вашего ведома советовалась в Париже с врачами, когда ездила туда в последний раз, три месяца назад) засвидетельствовали это в документе, который хранится у меня…
— Покажи!
— Покажу, но будьте уверены, я вас не обманываю.
— Что же сказали врачи?
— У тетушки нет никаких органических поражений; о виду кажется, что у нее самая совершенная, самая здоровая конституция; но у нее есть непонятная нервная возбудимость, с которой надо усиленно и постоянно бороться при помощи успокоительных средств, самых сильных наркотиков.
— Каковы же эти нервные симптомы? Крики?
— Иногда резкий, пронзительный крик, вырывающийся у нее в начале сна. Этот крик, в котором она не отдает себе отчета или не хочет признаться, часто заставляет меня вздрагивать в тот самый час, когда мы слышали его сегодня. Тогда я начинаю беспокоиться и выхожу из своей комнаты —«то, пожалуй, единственное место, где крик явственно слышен, — и подхожу к башенке. Если какой-нибудь новый симптом ее болезни заставит опасаться чего-нибудь серьезного, я всегда готов позвать на помощь; порой я всю ночь напролет наблюдаю за течением ее болезни, признание в которой я единственный сумел у нее вырвать. Как видите, дядюшка, я не сочиняю стихов при лунном свете, но я тяжко страдаю и могу признаться в этом только вам.
— Но почему все это должно храниться в тайне?
— Этого я вам не скажу, дядюшка, — отвечал Амедей со своей обычной твердостью. — Мне важно сообщить вам о болезни, а не искать ее причины. Я могу ошибаться!
— Но что же это за болезнь? — спросил охваченный тревогой Дютертр.
— В некоторых случаях она бывает очень серьезной. Вырывающиеся во время сна крики лишь следствие ужасного принуждения, которое больная испытывает в течение дня, пытаясь удержать и скрыть неизъяснимую тревогу, внезапную дрожь, острую потребность заплакать, зарыдать. Но у тетушки такая воля…
— Да, я знаю. Она страдает, никогда не жалуясь. Значит, ей хочется кричать, плакать, да? Она сдерживается?
— Да, но это ее обессиливает, я видел приступы, которые обессиливали меня самого. Она внезапно задыхается, ужасно задыхается, губы становятся синими, глаза пустыми, руки леденеют, цепенеют, как у мертвой. Сколько раз я думал, что она умрет на глазах.
— А лекарство? Чем ей помочь? Что ее может спасти? — спросил Дютертр, сохраняя внешне спокойную внимательность, которая, однако, была выше его сил; он даже не замечал, что у него по щекам льются слезы.
— Лекарство верное, но страшное. Это противоспазматические средства, о которых я вам говорил, опиум в разных видах. Они прекращают приступы и даже задерживают их повторение. Но они не уничтожают причину и даже способствуют развитию болезни, все более ослабляя больную. Вы должны были заметить у нее томность, рассеянность; вы, наверно, принимали их за сладкие грезы или мимолетную озабоченность: а это подавленность, так сказать, пробелы в физическом и духовном существовании. Тетушка жалуется на эти зловещие средства, она боится их. Она, насколько это возможно, воздерживается от их употребления, надеясь скрыть болезнь, с которой они борются; но с тех пор как вы вернулись, она, несмотря на мои мольбы, принимает опиум каждый день, так как боится напугать вас подобным непредвиденным приступом. И я вижу, как одно из моих предчувствий сбывается. Она кричала сегодня ночью. Опиум начинает терять свою силу. Вы знаете, что самые сильные средства нейтрализуются, когда организм привыкает к ним. Если будет так продолжаться, ей придется увеличивать дозы; тем самым она будет медленно вливать в свои вены смертельный яд. Вы сами должны это знать.
— Значит, она погибла, боже мой! — Дютертр встал и, словно сраженный молнией, упал обратно в кресло.
