— Ох и болит, зараза, ноет и ноет… видать, кость задета…
— Вот начнет трясти — тады все в голос завоем!
— Еще двоих лежачих поместите?
— Не, некуда! Стоять негде, не то что сидеть!
— Лечитесь, братцы, выздоравливайте!
— Не поминайте лихом, братцы!
— Уж простите нас, на курортное житье едем!
— А этого куда? Да не доедет он, я вам говорю! У него три пули в животе!
— Не твое дело, доедет или не доедет! Давай, грузи!
— Некуда грузить! Погляди — стоять негде!
Пришлось вмешаться Твердохлебову:
— Ну-ка, подвиньтесь там! Давай носилки!
— А помрет, чего с ним делать?
— До медсанбата довезем, а там пущай хоронят.
— Гля, сколько народу — тут и десяти полуторок не хватит!
Твердохлебов сам приподнял носилки, двинул их прямо в гущу ходячих раненых. Тем поневоле пришлось сторониться, освобождая место. Раненые недовольно бурчали, но открыто перечить комбату никто не посмел.
Твердохлебов обернулся: кто там следующий? — и столкнулся с Савелием Цукерманом. У того была завязана выше колена левая нога.
— Что, брат, не повезло? В первом же бою подранили? — спросил Твердохлебов.
— Я быстро вернусь… рана пустяковая. Я быстро.
— Не торопись, Савелий, убить всегда успеют. Башка болит?
— Немного. Шум в ушах, а так ничего… терпимо.
— Выздоравливай. Счастливо.
Цукерман уже стал подниматься в машину, когда почувствовал на затылке чей-то взгляд. Он обернулся — вслед ему смотрел Антип Глымов, и Савелий с ужасом понял, что Глымов все знает. Он даже усмехнулся едва заметно. Цукерман вздрогнул, шагнул было к Глымову, словно хотел что-то сказать, но тот прошел мимо, пробормотал:
— Не менжуйся, фраерок, повезло тебе — быстро оклемаешься…
Машины были загружены под завязку, но толпа раненых у дороги, кажется, не уменьшилась.
— Остальных вторым рейсом заберут! — пообещал Твердохлебов. — Еще к вечеру подводы с лошадьми организуем!
Полуторки одна за другой медленно тронулись, тяжело переваливаясь на ухабах. Оставшиеся смотрели им вслед.
— Отдохнут ребята… чистые простыни… компот на третье… спиртиком побаловаться можно…
— За сестричками побегать…
— Если будет на чем бегать.
— Ничего, и на костылях скакать можно! Не догонишь, так разогреешься.
— Эх, сладко было б сейчас медсестричку обнять!
Толпа не расходилась, пока полуторки не скрылись за поворотом. И в наступившей тишине сверху, из голубого неба, вдруг донеслось протяжное печальное курлыканье. И все, как по команде, вскинули головы и увидели большой клин журавлей, плывущий в небе. Дрогнули сердца штрафников, откликаясь на птичий зов.
— Кур-лы… кур-лы-и-и… Курлы-ы-и-и! — повторил раненый солдат и неожиданно упал на колени и заплакал не стесняясь. — И я… я туда хочу, братцы… я с ними хочу… не могу тут больше, душа сохнет — не могу-у-у…
И его никто не остановил, не утешил — все смотрели вслед улетавшему клину журавлей, слушали печальное, хватающее за сердце курлыканье, и у многих в глазах стояли слезы…
— Душа у солдата журавлиная… — пробормотал Твердохлебов. — В небо просится…
К Твердохлебову подбежал запыхавшийся радист Семен Глушков:
— Первый вызывает, товарищ комбат.
Твердохлебов заторопился по улице, обернулся, крикнул:
— Баукин! Глымов! Насчет постоя посмотрите — кого куда селить!
— Надолго? — спросил Глымов.
— Думаю, недельку-то дадут передохнуть!
— Хе-хе, твои слова да в уши Господу, — усмехнулся Глымов.
— …А вы все же попробуйте объяснить мне этот факт. На съезде я в перерывах разговаривал со многими делегатами, за кого будут голосовать, за Кирова или Сталина? Почти все отвечали не раздумывая — за Кирова. А когда посчитали бюллетени, получилось — подавляющее большинство проголосовало за Сталина! Не ведаете, как подобные чудеса могли произойти? — спрашивал троцкист Павел Муранов, лежа на горячей, только что протопленной печи и дымя самокруткой.
На широкой лавке у окна небольшой избы, укрытый шинелью, лежал другой собеседник, тоже курил и смотрел в небольшое оконце, за которым синел вечер. Это был Сергей Яковлевич Дронский.
— Чудеса тут ни при чем. Бюллетени за Кирова были попросту уничтожены или переписаны в пользу усатого батьки. Вот и все чудеса.
— Значит, Сталин стал генсеком незаконно? — не отставал Муранов.
— Когда революция делается — все незаконно, вы этого не знали? Заложников тысячами стреляли — это законно? Попов чуть не миллион на тот свет отправили — законно? А уж внутри партии столько интриг кровавых мне лично наблюдать приходилось! Батьке Махно орден Боевого Красного Знамени за номером два вручили, вместе с ним Киев штурмовали, а потом врагом лютым объявили… Потом эсеров под корень извели, потом вашего брата — троцкистов… Революция никого не жалела, пред ней авторитетов нету… Весь вопрос, сударь, во имя чего все это творилось?
— Интересно, во имя чего же? — с ехидцей спросил Муранов.
— Во имя победы революции… во имя победы колхозного строя… во имя победы индустриализации.
— Чушь собачья! Киров поддерживал курс на коллективизацию! Троцкий в своих трудах обосновал необходимость трудовых армий при индустриализации. И никто из них революцию не предавал! Ни Троцкий, ни Бухарин, ни Зиновьев с Каменевым революцию не предавали! Самая пошлая средневековая драка за власть! И ваш Сталин оказался кровавее Чингисхана!
— Он такой же мой, как и ваш, — отвечал Дронский. — И не будьте ребенком в сорок пять лет — если есть власть, то за нее будут драться. Так всегда было, так всегда будет, — жестко подытожил Дронский.
— Деритесь на здоровье! При чем тут миллионы невинных людей?! — взвизгнул Муранов.
— Не слышали, что Сталин на это сказал? «Лес рубят — щепки летят!»
— Это народ — щепки?
— Вы кем в те годы были, любезный? Харьковской губернией верховодили? Коллективизацию проводили? Сотни тысяч людей в Сибирь на голодную смерть ссылали? Последний кусок хлеба у крестьянина отнимали? Это и были те самые щепки, про которые батька усатый говорил. А топоры были ваши!
— И ваши! — крикнул с печи Муранов.
— И наши… в одной партии состояли, одни приказы выполняли.
— Говорить с вами после этого просто противно!
— Да мне с вами давно противно, однако ж терплю, разговариваю, — вздохнул Дронский.
На полу заворочалась фигура, укрытая шинелью, и мужской голос пробурчал:
