Он встал, подошел к не ожидавшему ничего подобного дону Калоджеро, поднял его с кресла и прижал к груди, так что ноги мэра повисли в воздухе. Эта сцена, произошедшая в глухой сицилийской провинции, стала своеобразным повторением одной японской гравюры: гигантский фиолетовый ирис с повисшей на нем большой щетинистой мухой.
«Это никуда не годится, — подумал князь, когда ноги дона Калоджеро коснулись пола. — Надо будет подарить ему пару английских бритв».
Падре Пирроне перестал крутить большими пальцами, встал и пожал князю руку:
— Я разделяю радость вашего сиятельства и молю Господа благословить этот брак
Дону Калоджеро он не сказал ни слова — только дал пожать кончики своих пальцев. Затем постучал по стеклу висящего на стене барометра: давление падало, предвещая плохую погоду. Он вернулся в угол, сел и открыл молитвенник
— Дон Калоджеро, — говорил между тем князь, — любовь этих двух молодых людей — единственная гарантия их будущего счастья, мы с вами это понимаем. Но нам, людям в возрасте, приходится заботиться и о многом другом. Нет смысла напоминать вам, насколько знатен род Фальконери, вы это и без меня знаете: Фальконери ступили на землю Сицилии вместе с Карлом Анжуйским, они процветали при арагонских и испанских королях, а также, если позволительно упоминать их в вашем присутствии, при Бурбонах, и я уверен, этот род будет процветать и при новой династии, при Божией милостью королях с континента. Фальконери были пэрами королевства, испанскими грандами, рыцарями ордена Сант-Яго де Компостела. — У князя никогда нельзя было понять, иронизирует он или что-то путает. — Если они захотят, им достаточно будет только пальцем пошевелить, чтобы стать кавалерами Мальтийского ордена: на улице Кондотти[49]состряпают для них грамоты быстрее, чем булочки с изюмом, по крайней мере, так обстояло дело до сегодняшнего дня. — На этот низкий вымысел можно было не тратить времени, поскольку дон Калоджеро никогда не слышал ни о мальтийских рыцарях, ни об их ордене — ордене Святого Иоанна Иерусалимского. — Я уверен, — продолжал князь, — что своей редкой красотой ваша дочь еще больше украсит старинное родовое древо Фальконери и в добродетели не уступит праведным княгиням, последняя из которых, моя покойная сестра, непременно пошлет с небес свое благословение новобрачным. — Тут дон Фабрицио снова растрогался, вспомнив свою дорогую Джулию, несчастную мать Танкреди, страдавшую от безумных выходок мужа, в жертву которому она принесла жизнь. — Что до мальчика, вы его знаете, а если б не знали, я мог бы всецело поручиться за него. У него тонна достоинств, и не я один так считаю, не правда ли, падре Пирроне?
Иезуит до мозга костей, падре Пирроне, оторванный от своего молитвенника, внезапно оказался перед мучительной дилеммой. Он был духовником Танкреди и знал о его грехах больше других. Хотя они и могли уменьшить на несколько центнеров внушительный вес тех достоинств, о которых говорил дон Фабрицио, среди них не было ни одного по-настоящему тяжкого; впрочем, характер всех без исключения прегрешений Танкреди был таков, что, без сомнений, гарантировал в будущем супружескую неверность. Естественно, ни о чем подобном священник сказать не мог: мешали тайна исповеди и светские приличия. Падре Пирроне любил Танкреди и, хотя в глубине души не одобрял этого союза, никогда не позволил бы себе высказывания, которое если и не поставило бы под сомнение возможность самого брака, то затруднило бы путь к его заключению.
На выручку иезуиту пришла Осторожность, наиболее гибкая и податливая из главных человеческих добродетелей.
— Достоинства нашего дорогого Танкреди трудно переоценить, дон Калоджеро, и я не сомневаюсь,
что благоволение Небес и земные добродетели синьорины Анджелики помогут ему стать образцовым супругом.
Рискованное при всей своей осторожности пророчество не вызвало возражений. Дожевывая последние хрящики жабы, вниманием мэра снова завладел дон Фабрицио:
— Однако если излишне рассказывать вам о древности рода Фальконери, то, к сожалению, равно излишне, поскольку для вас, дон Калоджеро, это не новость, говорить о том, что нынешнее материальное положение моего племянника не отвечает его великородному имени. Отец Танкреди, мой зять Фердинандо, не был, что называется, дальновидным родителем. Его привычка к барской роскоши и легкомыслие его управляющих обездолили моего дорогого племянника и питомца; крупные владения в окрестностях Маццары, фисташковая роща в Раванузе, тутовые плантации в Оливери, дворец в Палермо — все, все ушло. Вы ведь об этом знаете, дон Калоджеро.
Дон Калоджеро действительно об этом знал: то был самый памятный «отлет ласточек», воспоминание о котором, не став для сицилийской знати уроком, наводило на нее до сих пор ужас, а у всех седар вызывало сытую отрыжку.
— За время опекунства, — продолжал князь, — мне удалось спасти лишь одну виллу, ту, что рядом с моей, да и то благодаря множеству юридических уловок и кое-каким жертвам, — впрочем, эти жертвы я перенес с радостью в память о моей покойной сестре Джулии и из любви к мальчику. Это очень красивая вилла: лестницу проектировал Марвулья[50], залы расписывал Серенарио[51], но в нынешнем своем состоянии она едва ли может служить даже хлевом для коз. — Последние косточки жабы оказались более отвратительными, чем можно было предположить, но в конце концов дон Фабрицио проглотил и их. Теперь оставалось прополоскать рот какими-нибудь вкусными словами, впрочем, вполне искренними. — Однако в конечном счете все эти беды и злоключения пошли Танкреди только на пользу. Уж мы-то с вами, дон Калоджеро, знаем, как это бывает: возможно, для того, чтобы вырасти таким благородным, тонким, обаятельным мальчиком, как он, и требовалось, чтобы его предки разбазарили полдюжины больших состояний. По крайней мере, в Сицилии дело обстоит именно таю похоже, это закон природы, сходный с теми, от которых зависят землетрясения и засухи.
При виде лакея, входящего с двумя зажженными лампами, дон Фабрицио замолчал, и пока тот снимал лампы с подноса, в кабинете царило грустное молчание. Дождавшись, когда за лакеем закроется дверь, он продолжил:
— Танкреди незаурядный юноша, дон Калоджеро. Он благороден и обходителен, правда, мало учился, но знает все, что подобает знать людям его круга: знает мужчин, женщин, умеет разобраться в ситуации, чувствует время. Он честолюбив, и у него есть для этого все основания. У него большое будущее, и ваша Анджелика, дон Калоджеро, не пожалеет, если согласится пройти нелегкий путь наверх рядом с ним. На него можно злиться, всякое случается, но главное, что с ним никогда не бывает скучно.
Сказать, что мэр смог оценить великосветские достоинства будущего зятя, на которые намекал князь, было бы преувеличением, но речь дона Фабрицио в целом подтвердила его собственное мнение о ловкости и беспринципности Танкреди, а в своем доме ему не хватало именно такого человека, ловкого и умеющего пользоваться моментом, — только и всего. Себя он считал ничуть не хуже других, поэтому особой радости не выразил, когда заметил, что дочка неравнодушна к Танкреди.
