Сэмми намазывает хлеб маслом. Ох и проголодался же он. Надо бы было пройтись по магазинам, набрать настоящей жратвы, кучу всего. Пока в кармане еще кое-что есть.
Когда Сэмюэлс ослеп, ему было тридцать восемь
ему было тридцать восемь годков
и солнце ему не светило
нет, старое солнце уже не светило
но он все равно в путь пустился
бедолага
он все равно в путь пустился
Он временами делает это, песенку сочиняет; сначала приходят слова, потом мелодия. Хотя нет, ни хера не так, они приходят вместе, приходят вместе.
Что характерно для Сэмми, не любит он разговаривать о политике, просто не хочет чувствовать себя виноватым. Чарли вечно внушает ему это чувство. Вообще-то ничего он ему не внушает – старается, да не выходит. Так что приятно видеть, что он поуспокоился. С ним можно даже поговорить – для разнообразия, на хер. А поговорить им было о чем.
Когда Сэмюэлс ослеп, ему было тридцать восемь
ему было тридцать восемь годков
и солнце ему не светило
нет, старое солнце уже не светило
Мать-перемать, друг, он включает радио, вынимает кассету. Иногда эти голоса заглушают все твои мысли. Где-то в этой вшивой стране идет удивительная жизнь, долбаная волшебная сказка, да и только. Иногда такое услышишь, ушам не веришь. Носишься по своим делишкам; съедаешь обед и все такое, моешь тарелки и слушаешь эти голоса. И думаешь, Христос всемогущий затраханный, что ж это творится. Сэмми вон даже видеть не может. Ни хера не видит, друг, понимаешь, а ему все равно приходится слушать их, распрохлебанных кретинов. И ты начинаешь заводиться, и заводишься, и заводишься, пока тебя не посещает желание просадить кулаком клепаное кухонное окно, и если тебе малость повезет, ты в аккурат пропорешь главную артерию, вот эту, большую, друг, прямо на твоем заерзанном запястье, самую большую.
А, какое все это имеет значение. Какое имеет значение.
Когда он просыпается, радио все еще бубнит. Рука касается камина, Сэмми лежит на полу между его решеткой и кушеткой. Шея затекла, весь в поту. Сам виноват, нечего было разваливаться на ковре. Какая-то скреботня, может, кто-то в доме стену проковыривает или это мыши, вот ни хрена себе, он приподнимается, опираясь на локти, сволочи маленькие, очень ему нужно, чтобы они шмыгали по его лицу. А может, и крысы. Все здание так, на хер, и кишит ими. Как-то они с Элен возвращались домой, стоят, ждут лифта, а когда долбаная дверь открылась, оттуда вышла одна, неторопливой такой походочкой. Хорошенькое дельце. Говорю тебе, друг, наглые, как хрен знает что, если бы дождь шел, так эта тварь еще бы и зонтик с собой прихватила.
Он забирается на кушетку, шарит вокруг, где табак. По радио треплется какой-то хмырь, отвечает на телефонные вопросы. Который, мать вашу, час? Мыши или крысы; если они полезут к нему, он их просто сожрет, на хер, со шкурой и хвостами, поотгрызает им гребаные головы. Да нет, они к нему и близко не подойдут. Животные же не идиоты, до них все быстро доходит. Это вроде злых собак, понимаешь, что пытаются напугать тебя взглядом. Глядят на тебя, глядят, а после видят – тебе по херу, чувствуют это, ну и отваливают. То же и кошки, только те первым делом убеждаются, что им есть куда удрать, и шипят на тебя. Понимают, что они тебе по херу. Ну и теряют к тебе всякий интерес. Что характерно для животных, они всегда прикидывают, какие у них шансы на успех. А может, и не прикидывают. Может, все это куча долбаного дерьма. Какой только херней мы себя не дурачим.
Сэмми отлепляет задницу от кушетки и топает на кухню налить себе последнюю чашку чая, перед тем как завалиться в койку.
Отдел здравоохранения и социального обеспечения по субботам открыт с 9.30 до 11 часов; в самой конторе никаких лекарей нет – регистраторы да санитары, ты там больше никого не встречал. Сэмми вышел пораньше, чтоб наверняка получить направление на понедельник. Любой из автобусов, которые по главной улице ходят, подвез бы его. Но Сэмми свернул на углу и пошел, постукивая палочкой, своим ходом. Тут и идти-то всего ничего. Добравшись до места, Он поиграл со стеной дома в ладушки, так и попал во двор. У двери стояла очередь. Сэмми был в темных очках, вперед продвигался медленно, чтобы, если он стукнет кого-нибудь палкой, удар получился бы не сильным. Зацепил ногой пустую жестянку от пива. Какая-то женщина обратилась к нему. По голосу судя, старая. Ты слепой, сынок? спрашивает.
Да.
К доктору?
Да вроде того, хочу направление получить.
Вот сюда, сказала она, беря его за руку и ставя в очередь. Они через минуту откроются.
Сэмми приваливается к стене, прислоняет к ней палку, подпирая ее бедром; достает кисет, сворачивает цигарку. Люди подходят, встают за ним. Какой-то мужик начинает базлать. Голос звучит где-то впереди, но понимаешь, ему хочется, чтобы слышали его все. Несет какую-то чушь, хер знает о чем, слушать противно. Вступает женский голос, поддерживает, стало быть, разговор. Долбаная дичь. Сэмми дважды кашляет и между зубами его застревает комок мокроты. Он собирается выйти наружу, сплюнуть, но передумывает, глотает. Кто-то несильно давит на правую руку, около плеча. Кто-то из стоящих сзади привалился к нему; давит Сэмми плечом, и ты гадаешь, сознает этот малый, что делает, или он просто такой рассеянный? очевидно же, на хер, что это не женщина.
Но тут нажим прекращается. Друг, огоньку не найдется?
Сэмми ждет продолжения. Похоже, мужик к нему обращается, но наверняка же не скажешь. Он слышит негромкое бормотание, чей-то смешок. Сигарета докурена, Сэмми роняет ее, шаркает каблуком по полу, там, куда она, по его расчетам, упала, в общем, ведет себя так, словно все в ажуре. Опять чего-то бурчат. Лучше бы все они взяли да и представились ему вместо этого долбаного.
Удивительно, каким беззащитным себя чувствуешь: Сэмми машинально поводит плечами и понимает – делает он это из опасения, что ему вот-вот врежут по спине. Пытается расслабиться. Нет, какая все же долбаная жуть, чего тут удивляться, что ты все время так устаешь. Я не говорю, что врежут тебе нарочно, просто вскочила в голову такая мысль, друг, охереть можно, – поганое чувство, совсем поганое.
Когда дверь открывается, старуха берет его за руку. Он думает, может, попросить, чтобы она вместо этого позволила ее за руку держать, но решает не поднимать лишнего шума и ни хрена не говорит, только: Спасибо, миссис.
Старуха проводит его через две двери, усаживает. Он снимает очки, потирает глаза. Трогает себя за ушами, где больно. У него там шишки какие-то, всегда были, даже в детстве; естественная, скорее всего, вещь. Вот только заушины очков давят на них, и это действует на твои гребаные нервы. Может, правда, та женщина продала ему маловатую пару, ну, та, из аптеки, пару, которая ему ни хрена не по размеру. Людям же все по барабану. Стул вот тоже далеко не удобный. Последний раз он был здесь несколько месяцев назад, и если тутошние порядки не изменились, стулья в регистратуре все разные, всех форм и размеров. Иногда удается занять хороший, но чаще получаешь такой, что даже удивляешься, как эта рухлядь не разваливается прямо под тобой. Тут есть пара здоровенных, старинных, бредовых сооружений с подлокотниками; а есть и обычные кухонные табуретки, все стоят вплотную, так что между твоим сиденьем и соседним не остается никакого зазора, и все время тюкаешься коленом о колено соседа; все равно как в подземке в часы давки, когда все обычные приличия побоку и даже смазливым девчонкам приходится терпеть и ерзать по тебе попками.
