— Все-таки мы опять вернулись к своим, — вздохнула я. — Неужели нельзя придумать убедительную версию, которая позволила бы свалить все на постороннего? В конце концов, у Нинки ведь был свой круг общения. Она на курсы модельеров ходила, в какой-то клуб, занималась подводным плаванием. Вдруг кто-то из ее знакомых остановился в том же пансионате? Недруг какой-нибудь. Нинку заметил, а сам на глаза постарался не попадаться. Идеальные условия для безнаказанного убийства. Пансионат большой, народу много, всех не проверишь. Чем не вариант?
— Вот и предложи его Белову. Пусть займется постояльцами пансионата, а нас оставит в покое. Работы ему там и без нас до конца жизни хватит.
— Ладно, предложу, — пообещала я.
Следователь Константин Олегович Белов обрадовался мне, как родной.
— Заходите, заходите, Варвара Андреевна! Вы очень пунктуальны — довольно редкое в наше время свойство. Присаживайтесь, прошу вас. Может быть, вам удобнее на диване?
— Нет, спасибо, на этом диване мне точно неудобнее.
Белов выдержал паузу, откашлялся, повертел в руках ручку и несколько неуверенно заговорил:
— Варвара Андреевна, прежде чем приступить к официальному разговору, мне хотелось бы сделать небольшую преамбулу неформального, если так можно выразиться, плана. — И он отвел глаза.
«Что это с ним? — тревожно подумала я. — Никак, предложение делать собрался?»
— Вы позволите мне называть вас Варей?
— Нет, — быстро, но твердо ответила я.
На безликом лице следователя Белова появилось ошарашенное и несколько обиженное выражение.
— Но… почему?
— Потому что это не мое имя. Меня отродясь так никто не звал. Вот вы позволили бы мне называть вас… ну, скажем, Конни?
— Но Конни, по-моему, женское имя.
— Совершенно верно. Уменьшительное от Констанции, но для Константина тоже подходит. Во всяком случае, не меньше, чем Костя.
— Простите, но как же вас тогда зовут родные, друзья?
— Варькой. Или Варварой — в зависимости от настроения.
Физиономия шпиона Белова вытянулась.
— Варькой я не могу вас называть. Неловко как-то. Все же я — лицо официальное. А «Варвара» мне, признаться, не очень нравится.
— Константин тоже имечко не дай бог, — обиделась я. — Только умоляю, не просите называть вас Костей. Этого я не вынесу.
Тут нам обоим стало понятно, что мы зашли в тупик. Белов лихорадочно соображал, как выйти из положения, а я с холодным интересом наблюдала за его потугами.
— Извините, Варвара Андреевна, но у меня почему-то складывается впечатление, что вы относитесь ко мне враждебно. Я чем-нибудь вас обидел?
— Нет, по-моему, напротив, это я вас обидела, — честно признала я. — Моя недоброжелательность — мера чисто превентивная, так сказать. Аванс за все обиды, которые вы мне нанесете в ближайшем будущем.
— А это непременно должно произойти?
— Непременно. Даже если вы человек редкостной души и прекрасно к нам всем, и ко мне в частности, относитесь, положение вынуждает вас терзать меня и моих друзей мучительными вопросами, ловить на неточностях и противоречиях и подозревать, подозревать, подозревать… Вам неважно при этом, что некоторые из нас пережили настоящий шок. Может, в глубине души вы и будете нам сочувствовать, но это не помешает вам добиваться своего любыми методами. В том числе и не очень чистоплотными, вроде вчерашнего фарса, который вы разыграли перед моими друзьями. А вам не приходило в голову, что ваша игра могла окончиться для кого-нибудь из них сердечным приступом? Не трудитесь отвечать. Даже если и приходило, вы это соображение просто отмели. Долг превыше всего.
— И тот факт, что я пытаюсь установить истину, не служит для меня оправданием? Неужели вас не волнует, кто убил ваших знакомых?
— Волнует. Но совсем не в том смысле, в каком вы думаете. Мне важно знать убийцу, чтобы никогда не заподозрить невинного. Я безгранично уверена в своих друзьях, но мне не хочется, чтобы даже тень сомнения могла омрачить нашу дружбу. Если бы вы, дружески побеседовав со всеми нами, назвали убийцу и ушли себе с миром, я признала бы себя вашей вечной должницей. Но вы не одинокий искатель истины, вы — часть системы, олицетворяющей наказание. А я не считаю, что зло должно быть наказано. Вернее, я знаю, что оно и так будет наказано, безо всяких усилий с вашей стороны. Человек, совершивший убийство — особенно если это человек нашего круга, — никогда больше не будет счастлив. Его до конца жизни будет мучить страх перед случайным разоблачением, сомнения, совесть наконец. А в общественные наказания я не верю. Нет ничего омерзительнее машины, которой доверены функции вершителя судеб. А вы — винтик этой машины.
Некоторое время следователь Белов переваривал мою филиппику в задумчивом молчании, а потом сказал:
— Знаете, Варвара Андреевна, я, пожалуй, все-таки произнесу свою вступительную речь. Во-первых, я отрепетировал ее заранее, и будет обидно, если мои усилия пойдут прахом. Во-вторых, сегодня вы полностью подтвердили то впечатление, которое сложилось у меня о вас вчера, и мне просто не будет покоя, если я не получу ответа на один крайне важный для меня лично вопрос. Вы не возражаете?
— Нет. Честно говоря, я просто изнемогаю от любопытства.
— Я так и думал. Так вот, люди моей профессии, если они не полные профаны, рано или поздно становятся чем-то вроде ходячих детекторов лжи. Посадите перед ними любого человека — хоть народного артиста — и через некоторое время они точно определят, говорит он искренне, умалчивает о чем-то или лжет. Если бы мы еще понимали, в чем именно лжет или о чем умалчивает свидетель, нераскрытых преступлений осталось бы совсем мало. За свою жизнь я допросил, наверное, несколько тысяч свидетелей и до вчерашнего дня верил в одну непреложную истину: если свидетель не случайный прохожий, если он входит в круг лиц, приближенных к жертве, он лжет или умалчивает о чем-то всегда. Он может сколь угодно долго говорить откровенно и искренне, но рано или поздно всплывет вопрос, на который он ни за что не захочет ответить правду. Причины тут самые разные. Один выгораживает себя или близких, другой боится разоблачения каких-то мелких грешков, третий не любит милицию, четвертый — просто лгун по натуре, ну и так далее. Ведут себя люди в таких ситуациях тоже по-разному — кто-то становится не в меру болтливым, из кого-то клещами слова не вытянешь, кто-то начинает угрожать, кто-то держится вызывающе. Словом, вариантов масса, но суть одна: никому нельзя верить до конца. И вот вчера я впервые столкнулся с ситуацией, которая заставила меня усомниться в непреложности этой истины. Для меня это стало потрясением основ. Я не спрашиваю вас, Варвара Андреевна, лгали вы мне или нет, я знаю, что не лгали. Но у меня создалось такое впечатление, что вы и не будете ни лгать, ни увиливать от ответов, ни отмалчиваться. Ни при каких обстоятельствах. Мне кажется, что естественная потребность каждого человека оградить какую-то часть своей жизни и своего внутреннего мира от постороннего взгляда у вас попросту отсутствует. Вы не боитесь произвести невыгодное впечатление, не боитесь обидеть или вызвать неприязнь. Не боитесь никаких последствий своих слов и поступков. Словом, вы не даете себе труда подлаживаться под этот испорченный мир и предоставляете ему подлаживаться под вас. Скажите, я прав?
