– Стоп! – сказал он. – А ну-ка тихо! Вы ничего не слышите?
– Это, наверное, бурчит у меня в животе, – начала Галочка, но Гарин рявкнул:
– Тихо! Замолчите все! – сказать просто «заткнись» он почему-то не решился.
Снова шум бегущей воды. И больше ничего.
«Наверное, показалось», – подумал Гарин и хотел уже идти дальше, но вдруг явственно услышал мужской голос.
– Помогите! Эй, вы там…
Громкое бульканье, словно кричавший пускал пузыри.
– Эй!!! Помогите! Меня зажало! Помогите!!!
Гарин посмотрел на толстяка. Он прекрасно видел и понимал всю гамму чувств, отразившихся на его лице.
«Может, лучше сделать вид, что мы ничего не слышали, а? Я так, например, почти ничего. И даже если слышал, то я легко смогу это забыть. А ты?»
Гарин не мог.
– Ксюша, посиди немножко. Мы быстро, – сказал он, опуская дочь на сиденье. – Галина! Будь рядом. Держи ее за ногу, чтобы девочке не было страшно одной.
– Командир… А может, это… – хрипло сказала Галочка, и Гарину показалось, что она облизала пересохшие губы. – Пленных не берем?
Проблема заключалась в том, что Гарин тоже так считал. Он находил это более… разумным. Прагматичным. Это был самый естественный выход, но Гарин не мог думать о нем без отвращения.
– Еще слово, и останешься здесь. Поняла?
– Да как скажешь. Ты только давай побыстрее, ладно?
Гарин взял ее руку и положил Ксюше на колено.
– Мы быстро. Михаил! Михаил?
Толстяк скривился, будто ему предлагали съесть тухлую крысу. Затем он глубоко вздохнул:
– Конечно… Надо помочь… – но его интонация выражала прямо противоположное.
Гарин отобрал у Михаила факел, и они пошли назад – туда, откуда доносился голос.
Константинов не знал, сколько времени он провел без сознания. Минуту? Две? Пять? Он затруднялся с ответом.
Да это было и неважно. Гораздо важнее было другое. Когда он пришел в себя, все вокруг изменилось, и самым разительным изменением стала непроницаемая черная темнота.
Он потерял всяческие ориентиры и теперь с ходу не мог сообразить: где верх, где низ? Где право, где лево?
Самое сильное и постоянное впечатление – острая боль в правой ноге.
Константинов ощущал под руками холодный гладкий металл – стенки соседних вагонов, сошедших с рельсов и упершихся друг в друга.
Ступню зажало, будто в капкане. Но, что было хуже всего, он не мог найти опоры, так и висел, сходя с ума от боли.
Набежавшая волна охладила спину, слегка привела его в чувство. Это было неплохо, однако означало новую опасность – вода прибывала.
А она действительно прибывала, и очень быстро. Константинов не успел бы сосчитать до десяти, а уровень воды уже поднялся до плеч. Еще немного, и он захлебнется.
Владимир что было сил уперся руками в стенки вагонов и попытался найти опору для левой, свободной, ноги. Тогда можно было бы кое-как согнуться и, ухватившись за правую ногу, постараться вытащить ее из железного плена.
Новая волна перекатила через голову, оглушив его. Водяная атака была неожиданной, невидимой, и оттого еще более страшной. Константинов почувствовал, как его охватывает панический ужас.
Вода поднималась, а он висел в тоннеле над рельсами, и его захлестывали набегавшие из темноты волны.
Желая придать себе уверенности (скорее доказать, что он еще жив и может бороться), он стал громко отфыркиваться и материться. Константинов не знал, на кого он ругается: на себя, на воду, на плывун или на безжалостное железо, зажавшее его ногу. Он просто доводил до сведения окружающего мира, что он, Владимир Константинов, очень недоволен сложившимся положением вещей. И не намерен сдаваться.
Впасть в панику, опустить руки и приготовиться к смерти – это было самое легкое, что он мог сделать: один, в темном тоннеле. Но Константинов не видел в этом большого смысла; напротив, смысл, на его взгляд, был в том, чтобы немного подергаться. Побарахтаться.
Он пытался нашарить на стенках вагонов какой-нибудь выступ или углубление, но мокрые ладони скользили по гладкой поверхности и срывались. Наконец ему удалось во что-то упереться и подтянуть тело к ногам. Он почти дотянулся рукой до зажатой ступни, ухватился за брючину и, изо всех сил напрягая мышцы брюшного пресса, продолжал сгибать туловище…
Сильная волна, куда мощнее предыдущей, накрыла его с головой. Отвратительно пахнущая масса ударила в глаза, ноздри, уши и открытый рот. Поток был тугим и сильным; Константинов стукнулся о стенку вагона так, что в голове загудело. Теперь потерять сознание означало верную смерть. Тело его расслабится, он безвольно повиснет, голова опустится под воду, и он просто захлебнется в этой зловонной жиже.
Впрочем, даже если он не потеряет сознание, это все равно произойдет несколькими минутами позже. Так какая разница?
Разница заключалась в упрямстве и желании выжить. И пусть он пока не видел выхода, но выход, конечно же, был.
Эта мысль придала ему силы. Сила рождала надежду. Надежда укрепляла желание жить. Простейшая цепная реакция, происходившая в его душе и заставлявшая тело что-то делать в ту минуту, когда самым естественным было бы смириться и сдаться.
Константинов увидел слабые отблески света, вспыхнувшего в вагоне.
«Значит, там есть люди! – подумал он. – И, может быть, они помогут!»
– Помогите! Эй, вы там… – закричал Константинов.
Новая волна, словно специально дожидавшаяся этого момента, залепила рот. Владимир отплевывался, крутил головой и фыркал.
– Эй!!! Помогите! Меня зажало! Помогите!!!
Уровень воды поднялся уже так высоко, что на поверхности остались одни губы, жадно ловившие воздух. Он больше не мог кричать – одно неосторожное движение, и он захлебнется.
Константинов стал ждать. Все, что он мог, – это следить за слабым источником света в вагоне.
Сначала он удалялся, и Константинова обожгла мысль, что это конец.
Затем свет остановился и какое-то время – слишком длительное, как показалось ему, – оставался на месте.
Потом огонек дернулся и стал приближаться. «Слава Богу! – подумал Владимир. – Слава Богу, они меня услышали!»
То ли он выдавал желаемое за действительное, то ли его чувства действительно обострились до предела, но он всем телом ощущал торопливые шаги в вагоне, передающиеся через толщу воды.
И с каждым шагом робкая, угасающая надежда крепла.
Он увидел, как из окна высунулась рука с зажатым самодельным факелом.
– Кажется, где-то здесь… – сказал голос, показавшийся Константинову слаще ангельского пения.
