голубиное перышко, покраснел до самых ушей и еще раз показал, где она, эта махина.
— Видишь, за разбитым мостом, где ты копала… Танк! Тридцатьчетверка. Такие глыбы выворачивает, что и не перепрыгнешь.
— Вижу, вижу! — обрадовалась Ольга. — Рассказывал мне Вовчик об этом. Сейчас там все… И мама… И наш пастушок. Это, наверное, его козы пасутся.
С таким увлечением, с такой жадностью вглядывалась она в ингульскую степь, что казалось, сейчас возьмет и полетит туда — к людям. В это мгновение Ольга на самом деле была похожа на птицу. Легкая и необычная, стояла она на бугорке; ветер вздувал ее светлое платье; длинная коса развевалась за худенькой девичьей фигуркой. И пока Ольга смотрела вдаль, Яшка не отрывал взгляда от ее тонкой шеи, узеньких детских плеч, чистого бледного личика, и какая-то непонятная ему жалость щекотала его грудь.
Они расстались. Дорожка повела Ольгу к соседнему селу, а Яшка долго еще стоял на холме и не мог поверить, что совсем недавно вот на этом месте ему улыбалась Ольга, потом взмахнула белой косынкой и… улетела. Еще какое-то мгновение косынка белеет, а потом исчезает за крутым травянистым валом. Догнать ее?.. Яшка едва сдержал себя; ему хотелось сделать что-то отчаянное: со всего разбега подскочить к Ольге, посадить на коня и умчаться в степь.
Пошла Ольга на почту.
Понимала ли она, какую тяжесть — и смех, и радость, и вдовьи слезы — берет на свои плечи? Знала ли она, что с сегодняшнего дня люди будут встречать ее тревожными, полными надежды глазами? Мальчишки, выкрикивая: «Почта, почта идет!» — побегут ей навстречу. Простоволосые женщины выбегут из хат, и одна, схватившись за сердце, крикнет на все село: «Люди добрые! Иванко нашелся!», а вторая, испепелившаяся, упадет на дорогу и долго будет биться о землю, и что-то начнет хрипеть в ее груди до тех пор, пока не вырвется страшным криком: «Ой, детки, сироты вы мои…»
Ольга еще не знала, сколько тех «наградных», «похоронных», «без вести пропавших» принесет она матерям, и потому, счастливая и немного беззаботная, медленно шла навстречу мглистым холмам, которые все отступали, отдалялись, и она любовалась прихотливой игрой миража, сугробами снега, таявшими в высоком синем небе, и не могла никак наглядеться.
До Сасова не так далеко, и все-таки, возвращаясь с почты, Ольга почувствовала усталость. Жара немного спала, голубые тени обрывов ложились на спокойную гладь Ингула. Широкий плес, образовавшийся по течению реки, был как будто усыпан серебром или битым стеклом — вода играла ослепительным блеском. Застучали Ольгины туфли по деревянному мостику, и, тяжело дыша, девушка поднялась на гору. Отсюда открывался широкий простор заингульской степи; длинная полоса весенней пашни, словно черный пояс, опоясывала холмистую равнину; на вспаханном поле кое-где остались зеленые островки, где торчали фашистские танки и пушки. Возле поля, недалеко от ухабистой дороги, расположились на отдых колхозники: кто лежал на земле, подложив фуфайку под голову, кто сидел возле мешков, кто собирал щавель на выгоне, а шустрые мальчишки бегали между коз друг за другом.
Вдали показалась приплюснутая серая черепаха; танк, громыхая, полз вдоль пашни, то исчезая в низине, то переваливаясь с надсадным ревом через бугры. Но бабы, которые сейчас отдыхали, смотрели не в степь, а на мост. Сюда, к колхозникам, и направлялась Ольга. Шла она как-то нетвердо и неуверенно. Наверное, собирала последние силы; казалось, еще немного — и она упадет на дорогу. У каждого вздрогнуло сердце: новость несет! И тогда впервые разнеслись детские голоса:
— Почта! Почта идет!
Детвора закружила вокруг девушки, ребята прыгали, протягивали к ней руки, и, сбитая с толку, Ольга размахивала письмом над разинутыми ртами:
— Не вам! Не вам, галчата!
Вот и женщины, испуганные и удивленные, сразу спохватились и, расталкивая детей: «Убирайтесь, чумазые!» — тесным кольцом окружили Ольгу; едва сдерживая волнение, они ловили глазами треугольничек, а над толпой уже неслось:
— Письмо!.. Неужели письмо? Для кого?..
Ольга встала на носки, поверх голов в толпе она искала кого-то:
— Федо́ра!.. Где Федора Яценко?
Женщины расступились, в узеньком проходе напротив Ольги застыла Федора — толстая молодуха, плечи круглые, твердое лицо с тяжелым подбородком, лоб точно мужицкая ладонь. Она недоуменно смотрела на людей.
— Танцуй, Федора! — протянула ей письма почтальонша. — Гопак танцуй, а то не дам!.. Письмо с фронта!
— Отдай! — вскрикнула Федора и, бросившись на Ольгу, как коршун на цыпленка, выхватила из рук письмо, вскрыла его и… будто ослепла. Из конверта что-то упало, но она не увидела: глаза наполнились слезами, руки дрожали, скомканный лист прижала к губам, залилась глухим плачем.
Кто-то поднял листок, вывалившийся из конверта.
— Эге, да это ж фотография!
— Смотри!.. Василий! Федорин Василий!
— Что вы? Когда на фронт уходил, был такой невзрачный. А это же мужчина!
— Настоящий солдат. Усы отрастил! Еще и улыбается: не иначе как девкам подмаргивает…
Женщины набросились на Федору:
— Чего ж ты стоишь? Одурела от счастья, что ли? Танцуй, тебе говорят!
А Федору точно обухом кто-то стукнул по голове: слова сказать не может. И вдруг словно выдохнула горячий клубок, ставший ей поперек горла.
— Оленька, кукушечка! — она схватила Ольгу и закружилась с ней, как с ребенком, и защебетала: — Задушу, задушу тебя, ягодка! Ой спасибо, ой спасибо, ой прости меня, бабу-дуру!
Вихрем подхватило всех женщин, и они тоже, как Федора, закружились, смеясь и вытирая выступившие на глаза слезы; подталкивая одна другую, говорили:
— Везет же Яценко! Вишь, и Василий объявился. Ихний род словно заколдован от беды.
— Ну и хорошо. Может, скоро и наши откликнутся.
Кто-то протискался к Федоре, крича ей через головы:
— Будь счастлива на почин, Федора! Чтоб все до рождества вернулись!
От радости женщины и не заметили, как танк остановился на краю загона и как солдат растерянно оглядывал странное сборище; а за плугом стояла растерянная Трояниха и с удивлением думала: «Господи! Что это с бабами такое?»
— Пусти, Федора, пусти! — вырывалась Ольга из медвежьих объятий Федоры. — Задушишь меня!
Очутившись на земле, Ольга поправила платьице и сбитую на затылок косынку; на своем плече она почувствовала нервную дрожь чьей-то руки.
— Это вы, мама?
Трояниха, которая незаметно подошла к Ольге, взяла девушку за локоть и, словно извиняясь, спросила:
— Больше писем нет, дочка?
Из-под выгоревших и покрытых пылью ресниц смотрели на Ольгу глаза — большие, полные печали и надежды. Не выдержала Ольга взгляда этих спокойных, уже угасших глаз и опустила голову.
— Нет, вам, мама, — и умолкла. Какое-то мгновение она внимательно разглядывала ее черные, потресканные, разбитые на комьях босые ноги и свои, в белых туфельках.
