Теперь же мне приходится работать за четверых. Каждому приходится. В коммуне все так устроено. Сами убираем, сами занимаемся огородом. Он у нас тоже есть. Там будут расти овощи для общего стола. Сами собираем ветки и палки, рубим дрова. Мне, конечно, пока не доверяют топор, я не могу его даже поднять нормально, а вот старшие ребята делают это ловко. Я видел со стороны.
— Че стоишь, белогвардейская вошь, иди вытри, — пацан, который плюнул, опускает взгляд и смотрит на то место, где виднеется слюнявое пятно.
Вот интересно… Детей в коммуне много. И не все такие, как эти трое. Но вот они… Ненавидят меня только за то, что я — обычный. Что не беспризорник. Что у меня есть родители. Они почему-то постоянно называют меня то гнидой, то белогвардейской вошью. Я не понимаю, почему. Мой папа был советским человеком. Он служил молодому государству. Это папины слова. Я их запомнил. Он многое сделал, чтоб наша страна развивалась и росла. Боролся с врагами. Почему тогда эти мальчишки со мной вот так? Почему они говорят гадости про родителей?
Мне непонятно, за что эти ребята относятся ко мне настолько ужасно. Что я им сделал? Так же как и все занимаюсь, чем положено. Учусь. Лучше, чем остальные, это, да. Но я ведь не виноват. Мама всегда хотела, чтоб я вырос образованным человеком. Поначалу во время уроков я даже пытался помогать остальным, но вышло только хуже. Начали меня ненавидеть сильнее. А я просто скучал во время занятий. Почти никто из ребят не умеет ни читать, ни писать. Их учат тому, что я знаю уже хорошо.
— Че ты вылупился? — выступает вперед второй участник этой компании. — Тебе сказано было, иди вытри. Или что? Ручки белые не охота марать? Не барское это дело?
Я сижу на деревянном грубом топчане, который выполняет роль кровати. На коленях у меня дневник, в руке карандаш. Если его слюнявить, он пишет синим, будто карандаш заправили чернилами. Мне нужно записать все мысли, которые приходили в голову утром. А их было много. Я снова думал о родителях. Пытался понять, как долго еще надо ждать. Тот человек, который помог выбраться из комода… Он говорил, что папа и мама обязательно меня найдут и мы снова будем вместе. Правда, я должен был встретиться с ним. Но не встретился. Соседка. Она утащила меня к людям в военной форме. А потом — все. Потом уже не выдалось такой возможности.
Сначала со мной долго разговаривал какой-то военный. Спрашивал про маму, папу, про Берлин. Его интересовало, кто бывал у нас в гостях. Он называл какие-то имена, и среди них, вроде бы, даже были знакомые, но я упрямо отвечал ему, что ничего не видел, никого не знаю. Отчего-то такое поведение показалось мне правильным. Наверное, из-за взгляда, которым смотрел на меня военный. Там была злость. В какой-то момент я даже подумал, что он меня ударит. Не знаю, почему. Ни мама, ни папа никогда не применяли такие методы. Однако, почему-то я точно почувствовал, этому человеку сильно хочется отвесить мне подзатыльник. Я его очень сильно злил.
Потом этот человек начал расспрашивать, где я бывал с отцом. Тут, конечно, у меня не получилось бы выкрутиться. Я сказал, что мы много гуляли. Где? По улицам. Каким? Разным. Бывали в банке? Бывали. Что там было, я не видел, я вообще сидел и рисовал всякие картинки из сказок. В конце концов, военному надоело и он ушел, хлопнув дверью.
Потом я сидел в какой-то комнате, где было очень много детей. Все они выглядели грязными и неопрятными. Выражались бранными словами, обзывали друг друга и двое или трое даже подрались. Нас побрили налысо, сводили в баню, отмыли каким-то особо вонючим мылом, переодели и отправили в разные места. Я оказался здесь, в коммуне.
Вроде бы она находится недалеко от Харькова. Харьков — большой город. По-моему. Я слышал это из разговоров учителей. Их тут немного. Двое или трое. Еще до конца не понял. Уже прошло три месяца, но я все это время словно в тумане. Мне кажется, все, что вокруг — это сон. Просто страшный, затянувшийся сон. Но скоро он закончится. Приедут родители, заберут меня.
— Вась, ты глянь, че делается… — тот, который второй, кажется его зовут Егор, кивает на меня первому. — Он, похоже, и правда дурачок. Сидит, глазами хлопает. Эй! Витцке! Отзовись!
— Да не-е-е… — Вася, это самый высокий, самый злой, который заговорил со мной первым. — Он просто плюет на нас. Вишь как оно… Показывает, что мы тут грязь уличная. Ну ща… Ща…
Вася срывается с места, подбегает ко мне и выхватывает из моих рук тетрадь. Карандаш валится на пол и катится по полу.
— Дай сюда… Верни, — я смотрю на него исподлобья.
Я чувствую, как внутри меня начинает расти что-то очень темное, очень злое. Никогда такого не ощущал. Я почти никогда ни с кем не ругался. Папа всегда говорил, что драться нельзя, обзывать никого нельзя. Нужно решать все проблемы словами. Потому что мы — люди. А люди — это разумные существа, у них есть язык и мозг. Вот только папа не рассказывал мне о таких, как эти трое. О злых, подлых и тех, кто все время норовит укусить исподтишка. Напасть стаей на одного. И сейчас я почему-то чувствую злость на папу тоже. Почему он не говорил мне об этом?! Он должен был подготовить меня.
— Та-а-ак… Что тут у нас… — Василий смешно морщит лоб, пытаясь прочесть, что я написал. — Ой вы смотрите… Буковки прямо одна к одной. Интеллигенция вшивая…
— Отдай, — тихо повторяю я. Хотя мне хочется закричать. Громко, чтоб у этого мальчишки заложило уши.
— Па-па при-е-дет… — произносит Василий по слогам. Ему это даётся с трудом. Он только недавно научился читать и то еле-еле. — Аха-хах! Этот дурак ждет папу. Ты че, совсем больной? Кто приедет? Кому ты на хер нужен, убогий?
Василий снова смотрит в мой дневник и хочет прочесть следующее предложение. Но именно в этот момент я делаю то, что на меня совсем не похоже. Я вдруг кидаюсь вперед, на Василия, а потом зубами вцепляюсь в его руку. В ту, которая держит тетрадь. Вцепляюсь так, что сразу
