через тебя?»
«Конечно. Конечно. Конечно».
Мир вокруг смягчился. Шипы и лезвия сменились разводами туши. Полупрозрачные слои накладывались друг на друга. Сквозь тучи, этажи и крыши сочилось незримое солнце, высвечивая тонкий узор костей, мышц, сухожилий, изящное и хрупкое творение биомеханики. Шуршали потоки воды по мостовой, закручиваясь в водовороты, пробивалась наверх сквозь асфальт неукротимо-живучая городская зелень, и, просвечивая тонким позвоночником в рентгеновских лучах, в углу дремала кошка, подрагивая во сне хвостом. Люди, похожие на силуэты в театре теней, не отличались от всего остального — только некоторые из них светились изнутри, как витражное стекло. Будто новогодняя гирлянда, растянутая в тумане.
«Проводи меня к университету, пожалуйста»
«Ты уверен?»
«Да. Я должен закончить начатое. Я бросил „заморозку“, когда сбежал. Нужно ее снять».
«Могла бы я».
Мирддин покачал головой.
«Это не все».
«Заморозка» была самой малой из проблем.
Нимуэ вздохнула, но не стала спорить.
«Тогда погоди. Я сейчас».
Прикосновение исчезло. Лес опять сомкнулся. Мирддин знал, что делает Нимуэ — «замывает», заплетает кинутое заклинание так, чтобы люди, очнувшись после их ухода, не нашли в случившемся ничего необычного. Он сам бы сделал то же самое на ее месте, это было необходимо и не должно было занять много времени. Но помнить об этом было тяжело. Свод чащи опять сомкнулся, как пасть удава вокруг добычи. Стенки желудка сжимаются, охватывая плоть и заживо переваривая жертву, и кислота разъедает то, что было когда-то разумным, осознанным существом. Все полезные вещества всасываются, не оставляя и следа. Однажды он споткнется, и упадет, и его оплетут черные корни, и он тоже станет землей, жирной рыхлой землей, пищей для черных стволов, встающих на телах до самого неба.
Тьфу.
Мирддин разозлился.
Что я знаю? — Что слой восприятия, в который я провалился, реальный, но не единственный.
Откуда я это знаю? — Из опыта, своего и чужого.
Что я собираюсь с этим делать?..
Ответа он пока не знал. Что он знал точно — что не собирается отправляться на перегной.
Не игнорировать. Не бояться. Не останавливаться.
Мирддин сделал усилие и вгляделся в черные ветви. Восприятие двоилось, как картинка-загадка с вазой, превращающейся в два профиля. То казалось, что сучья — это сетка трещин, дыр в ткани реальности. То, наоборот, казалось, что они единственно настоящие среди всего остального, ставшего призрачным. Каждый вариант сам по себе был очень убедительным, но вместе они были взаимоисключающими.
За это можно было зацепиться. В конце концов, он наверняка не первый, кто оказался в такой ситуации. Земную жизнь пройдя до середины, я очутился в сумрачном лесу… утратив правый путь во тьме долины…
Он ощутил прикосновение. Нимуэ вернулась.
Ну, хоть с Вергилием мне повезло, со смешком подумал Мирддин.
Нимуэ хмыкнула.
«Спасибо, что не Беатриче».
«Ну, в рай я пока не собираюсь, — он поднялся. — Боюсь, мне там еще меньше бы понравилось».
Снаружи по-прежнему шел ливень. Это было хорошо. По каким-то причинам сдвиг восприятия распространялся только на зрение, не затрагивая всего остального. Он мог слышать, как барабанит дождь по лужам и как веером рассыпаются брызги из-под колес редких таксомоторов. Мог чувствовать запах — очень городской, очень человеческий запах мокрого асфальта, металла и бензина, набежавшего из-под чьей-то машины. Наверняка растекшегося радужной переливчатой пленкой. Мог ощущать, как хлюпает вода в туфлях, как лупят капли по спине и как Нимуэ, идущая чуть впереди, придерживает на своем плече его ладонь своей.
На улицах никого не было — ливень всех разогнал. Это тоже было очень хорошо. Можно было не бояться наткнуться на кого-нибудь.
При взгляде через Нимуэ город выглядел хрупким, будто вылепленным из картона. Под ним, раскинувшись в необъятные дали, лежала земля. Над ней стояло небо, и дождь, сшивающий их между собой, уходил ввысь мириадами осыпающихся нитей. Земля упиралась спиной в огненную изнанку магмы, и воздух, постепенно истончаясь, упирался в холод и ночь космоса. На тонкой грани между ними плясал дождь. Один вид энергии переливался в другую, и в вечном танце стихий не было места для сомнения и печали.
Мирддин попробовал посмотреть собственными глазами, и его опять накрыло. Он прикусил губу.
Люди, люди были везде, и призрачный черный лес прорастал сквозь них, нанизывая тела на черные ветви, заполняя собой улицы Камелота, сцепляясь сучьями. Ветви тянулись вверх и вширь, разрастаясь, и люди двигались, подчиняясь их движениям, как марионетки на площади повинуются трости, на которую нанизаны.
Он невольно дернулся, уклоняясь от торчащей ветки, и оступился.
— Осторожней!
От восклицания Нимуэ тени деревьев вокруг дрогнули, смазываясь, как задетая струна. Ага, подумал Мирддин.
— Говори что-нибудь, пожалуйста, — попросил он. — Голосом. Чтобы я мог тебя слышать.
Нимуэ помедлила.
— На миг, мой Том, с коня сойди
И головой ко мне склонись.
Есть три дороги впереди.
Ты их запомнить поклянись.
Сердце у Мирддина стукнуло. Он не знал, что Нимуэ известна эта песенка, но сразу же понял, почему она ее выбрала — о правдивом языке и трех путях от дерева Эйлдон.
— Вот этот путь, что вверх идет,
Тернист и тесен, прям и крут.
К добру и правде он ведет,
По нем немногие идут.
Ледяной, нежный и беспечальный голос нанизывал друг на друга незамысловатые созвучия человеческой песни, перевивая их до полной неузнаваемости. Мирддину было очень легко представить, как Нимуэ танцует при свете луны, переступая босыми ногами по поверхности озера, и холодный серебряный свет разбегается кругами от прикосновения пальцев, и легкие темные пряди взметаются и опадают, когда она вскидывает руки и перебрасывает голову от плеча к плечу в такт движенью запястий.
— Другая — торная — тропа
Полна соблазнов и услад.
По ней всегда идет толпа,
Но этот путь — дорога в ад.
Голос пробивался сквозь черную чащу, как лунный свет сквозь ветви. Медленно, очень медленно, не останавливая шага, выравнивая по голосу дыхание, Мирддин стал совмещать слои. Суть была не в том, чтобы перестать видеть то, что не нравится. Суть была в том, чтобы видеть не только это. Это очень походило на фокусировку линзы в обсерватории, только настраивать приходилось не приборы, а себя.
Бежит, петляя, меж болот
Дорожка третья, как змея,
Она в Эльфландию ведет,
Где скоро будем ты да я.
Скоро. Не так скоро, как хотелось бы, но скоро.
Через потоки в темноте
Несется конь то вплавь, то вброд.
Ни звезд, ни солнца в высоте,
И только слышен рокот вод.
Капли стучали по лужам, складываясь в хор из тысячи шепотов. Вывески и дома проявлялись из дождя навстречу. В домах загорались окна. На шторах проступали тени жителей. Сквозь дома и крыши проступали терновые ветви, оплетая живущих в домах. Поверх теней проступали тонкие золотые нити, переплетаясь с ними, и одно нельзя было отделить от другого.
Несется конь в кромешной мгле,
Густая кровь коню по грудь.
Вся кровь, что льется на земле,
В тот мрачный край находит путь.
Нимуэ пела, четко выговаривая слова, с внезапным удовольствием от человеческой речи, и в голосе ее звенело — радость не лучше печали, богатство не лучше бедности, болезнь не лучше здравия — лучше то, что ведет к цели. Это знают все, кто странствует в Аннуине — важно не то, какой дорогой ты идешь. Важно то, куда ты направляешься.
Но вот пред ними сад встает.
И фея, ветку наклонив,
Сказала: — Съешь румяный плод —
И будешь ты всегда правдив!
— Благодарю, — ответил Том, —
Мне ни к чему подарок ваш.
С таким правдивым языком
У нас не купишь — не продашь.
Не скажешь правды напрямик
Ни женщине, ни королю…»
«Молчи, мой Томас! — был ответ, —
И делай то, что я велю!»
На последней строфе из дождя выступила громада королевского университета — серая, почти сливающаяся со струями воды башня. Они остановились.
— Бедняга Томас, — сказал Мирддин. — Не везло ему с королями. И с женщинами.
Губы у Нимуэ дрогнули.
— Судишь по себе.
— А что еще остается?
Он оглянулся на здание университета. Оно было целое. Даже без трещин. Значит, он не успел сделать ничего… непоправимого. Скорее всего. Что было бы, если бы Нимуэ не стабилизировала его вовремя… Мирддин отогнал эту мысль. Он знал, что опасен для людей — так же, как люди опасны для него. Сейчас следовало сконцентрироваться не на этом, а на том, что нужно убрать последствия. Брошенное им заклинание имело в радиусе примерно футов двести. Нужно было вернуться и его снять.
Во внутреннем дворе университета никого не было — ливень разогнал всех и отсюда. Это было чрезвычайно кстати.
— Дальше я пройти не смогу, —
