стене, скрестив руки на груди, и выглядел все таким же невозмутимым.
— Вы сумасшедшая, — беззлобно заметил он.
— Да, мне говорили… Ну а что я должна была делать? Просто притвориться, будто я не при делах?
— Понять, что мне это не нужно, например. Я приехал сюда, чтобы избежать суеты. В том, что случилось, я не вижу большой проблемы. Внимание толпы быстро переключается, неделя-другая, и про эту историю все забудут. Так что если вы считаете себя в чем-то виноватой передо мной, не нужно.
Он, кажется, говорил вполне искренне, и все равно поверить, что она настолько сильно ошиблась в нем, оказалось трудно. И вроде как эта ошибка была исключительно ее виной, обижаться тут не на кого, а Лане было неприятно. Чтобы снова не нырять в этот странный разговор, она осмотрелась по сторонам.
Дом был не ветхий, но определенно старый — и больше подходящий семье, чем холостяку. Да тут и жила семья, от них осталось все: мебель, книги, фото на стенах… Не осталось только самой семьи. В свое время дом был обустроен с умом внутри и снаружи, он отлично выдержал испытание временем. Поэтому Павел до сих пор мог пользоваться тем, что создал еще его отец, а вот ремонт он решил не проводить.
И от этого становилось не по себе. Получается, в этих комнатах его били… да и не только били, если фантазии Охримовского имели хоть какое-то отношение к реальности. Разве не хотелось ему уничтожить память об этом?
Видимо, не хотелось, раз он все оставил нетронутым. Даже журнальный столик, глянцевая поверхность которого была покрыта глубокими уродливыми царапинами. Эти царапины, странно изогнутые, показались Лане смутно знакомыми. Она нахмурилась, пытаясь понять, откуда они могли взяться, но подсказка со стороны Павла опередила ее догадки.
— Да, это здесь произошло. Здесь все закончилось.
— Ваш… отчим?.. — произнесла Лана и запнулась, не зная, как вообще правильно задать такой вопрос.
— Ну да, здесь он умер. Он в тот вечер привычно напал на мать. С ним такое случалось — не обязательно с пьяным, иногда просто было паршивое настроение, которое он никак не мог держать в себе. Бил того, на кого первого взгляд падал. Тогда это была она, и ей досталось крепко. Швыряя ее по комнате, он в том числе и на столик ее уронил. А на столике стояла ваза — крупная такая, из добротного толстого стекла. Ваза разбилась, мать отключилась. На этом все могло и закончиться, но тут имел глупость вмешаться я. Я тогда вообще эмоциям поддавался легко, вот как вы сейчас. Потом жизнь научила, а в те годы… Как нечего делать.
Он рассказывал спокойно, монотонно даже. Но это не помешало Лане представить тощего, нескладного подростка, с яростью бросающегося на защиту матери — которая, может, и не была по-настоящему достойна этой защиты… Он сумел отвлечь отчима, но не побороть взрослого мужчину.
— Он перехватил меня за волосы и впечатал лицом в стол. Он так частенько делал, почему бы не повторить? Вот только раньше там не было осколков, а теперь я угодил прямо на них. От вазы знаете, какие осколки получаются? Полукруглые. Те, которые всегда направлены острием вверх. На такого «ежа» я тогда и угодил — с глазом расстался, половину лица стесал. Кровь хлынула во все стороны, столько никогда еще не было, и от этого он растерялся, ослабил хватку… Я-то вообще все помню смутно. Ощущения от потери глаза оказались такими, что сил у меня разом прибавилось. Я его оттолкнул от себя, поднялся, ударил. Он этого не ожидал, потому и на ногах не удержался. Это не навредило бы ему серьезно, если бы он не разбил пустую голову об угол. Вон о тот.
Он кивнул в сторону двери. Повернувшись туда, Лана увидела на косяке темное пятно — не красное, коричневое, выцветшее как будто, и все равно гротескно смотревшееся на фоне невинных обоев в цветочек. Она бы никогда не догадалась, что это кровь. Никто бы не догадался. Невозможно же!
Понятно, что кровь с обоев нельзя было отмыть, так ведь обои можно было переклеить. Однако Павел этого делать не стал, он год за годом приезжал сюда и видел напоминание о том, что с ним сделали — и что заставили сделать его.
Боль такого уровня или сводит с ума, или закаляет — а может, все сразу. Поэтому он и мог оставаться спокойным теперь, поэтому ничему не поддавался. И уж конечно человека, который прошел через такое, не могла задеть мелкая истеричная диверсия, устроенная Охримовским.
— Я не знаю, кто вызвал тогда «скорую», — завершил свой рассказ Павел. — Точно не я, потому что я сразу отключился. Очнулся уже в больнице, и был суд, на котором я ни о чем не сожалел. Я и сейчас не сожалею. Видите, Светлана, какого монстра вы прибыли спасать?
— Как так можно вообще… — прошептала она.
— Не знаю. Может, я был таким всегда, а может, таким меня сделали здесь. Какая уже разница? Если вам очень хотелось кого-нибудь спасти — сожалею, но вы выбрали не того кандидата.
Она и правда чувствовала себя идиоткой. Лаврентьев ведь предупреждал ее! Да и сама могла бы догадаться… Но ей почему-то казалось, что его внешняя холодность — просто доспехи, за которыми нужно прятать душу, способную видеть бессмертие в цветах.
Не было там никакой особенной души. Он обладал талантом — и не более того. Он честно сказал ей об этом еще при первой попытке спасти его после того запоя, который, скорее всего, был для него очередным развлечением.
Что ж, иногда жизнь учит и вот так… это тоже был нужный урок.
— Можно, я уеду завтра? — тихо спросила Лана, не решаясь больше смотреть на хозяина дома.
— Да, так будет лучше. Я постелю вам в гостевой комнате. Не переживайте, Светлана, там еще никого не убивали.
* * *
Лана ожидала, что заснет мгновенно — для этого были все основания. Она с утра оставалась на ногах, потратила немало сил на переговоры с Лаврентьевым, потом было это долгое путешествие — и страшный разговор, последовавший за ним. Мышцы гудели от усталости, голова шла кругом, и сон сейчас стал бы настоящим спасением.
Но не вышло — она уже не первый час лежала в чужой постели и рассматривала темный потолок. Не потому что боялась Павла. Как бы он себя ни называл, настоящим монстром он не был, Лана и мысли не допускала, что он способен напасть на нее. Дело было
