за его пустоту.
Жди. Молчи. Всего доброго! Поклон О[льге] И[вановне].
Ал[ексей]
485
Э. ФИЛЬВАРОВОЙ
Май—июнь 1910, Капри.
Э. Фильваровой.
Итак — Вы хотите кончить самоубийством.
Из Вашего письма я не понял причин, внушивших Вам такое решение. «Не люблю людей, — пишете Вы, — а м. б., люблю, не знаю». Вот именно — не знаете. Я не хочу обидеть Вас, говоря это. мне 42, Вам 21, я вдвое больше Вас прожил количественно и во сто раз больше качественно, но — знаю ли я людей? Могу ли сказать — они плохи, отвратительны, как говорите Вы, жительница маленького городка, человек с опытом очень ничтожным? Нет, я никаких решительных и решающих выводов не имею. Знаю — и, вероятно, не хуже Вас, — что жизнь — очень трудна, люди порой удивительно глупы и пошлы, так!
Но жизнь, во всем ее объеме, во всей широте и разнообразии, — прекрасна, увлекательна, как процесс вольного и невольного совершенствования людей — она подобна волшебной сказке, — попробуйте-ка посмотреть на нее внимательнее и — простите! — честнее. Именно — честнее. Вы переоценили Ваши страдания, Ваше личное, Вы измеряете жизнь мерою Вашего маленького горя. Вам не нравится жизнь, она тяжела для Вас. Очень хорошо, Вы имеете право прекратить ее. Но — при чем тут люди и зачем обвинять их, проклинать, презирать? Они едва ли хуже Вас, едва ли более счастливы.
Да, я тоже покушался на самоубийство, мне очень стыдно вспоминать об этом, и оправданий этой глупости я не нахожу до сей поры, хотя это случилось со мной 23 года тому назад. Стрелялся я потому, что признал себя неспособным к жизни, но людей — ни в чем не обвинял, хотя они обращались со мной весьма неласково. Когда я лежал, раненый, в больнице, ко мне пришли товарищи мои, рабочие, и укоризненно сказали мне:
— Дурак.
Стало мучительно стыдно, и я, с той поры, не думаю о самоубийстве, а когда читаю о самоубийцах — не испытываю к ним ни жалости, ни сострадания.
Но — и не осуждаю их.
Умирают. Их воля. Стало быть — не могут жить.
Делайте с собою все, что Вам угодно, но — имейте уважение к людям, поверьте — Вы не лучше их, как об этом громко говорит Ваше письмо.
486
М. М. КОЦЮБИНСКОМУ
Июль 1910, Капри.
Дорогой Михаил Михайлович!
Пожалуйте сегодня обедать к нам и скажите — если знаете — имя, отчество профессора Сумцова.
Очень нужно знать!
А. Пешков
487
С. Я. ЕЛПАТЬЕВСКОМУ
Вторая половина июля [первая половина августа] 1910, Капри.
А все-таки Вы — старый романтик! Да, да, да!
Это не мешает мне — строгому натуралисту и материалисту — любить Вас большой, почтительной, искренней любовью.
В сказанном — ни буквы преувеличения, — действительно люблю Вас и воистину — уважаю. Весь Ваш образ люблю, милый Сергей Яковлевич, и Вы для меня — не на словах только — образ. Вы — русский литератор, с головы до ног, как король Лир — король. Таких людей, как Вы, Русь не рождает больше, — авантюрист пошел и, должно быть, — все двойни да тройни. Точно некая огромная кошка плодит их, паршивая кошка, — извините мне мой натурализм.
Милый Сергей Яковлевич — ошибку сделаете, миновав Капри. Большую-с.
Живет здесь удивительный человек из Персии — полтора года дрался там жестоко, бывал многажды ранен и — столько знает, так рассказывает! Диво-дивное!
Засим — превосходное лицо имеет душа Михайлы Коцюбинского, чудесное лицо!
Пристрастие Ваше к женскому полу зная — барышню полурусскую-полунеаполитанку показал бы! Оригинально!
Я — тоже интересен, хотя — кубический социал-демократ, что бы Вы ни кричали.
Приезжайте! Будем стрелять друг в друга из старых пистолетов, ибо я намерен вызвать Вас на дуэль за оскорбление наименованием меня Франциль Венецианом, Гуаком и прочими неприличными терминами. °
Хорошо здесь и помимо людей. Приезжайте, просим!
Амфитеатров будет, Г. Л. Лопатин, Шаляпин.
И — Вильям Шекспир.
Где Вы это встретите!
Во Фрейбурге на-днях будет землетрясение. И ожидается чума. А также приезд Василия Федорова, прусского короля.
Кланяемся всем кагалом!
Очень крепко обнимаю.
А. Пешков
488
Б. А. ВЕРХОУСТИНСКОМУ
9 [22] августа 1910, Капри.
Б. Верхоустинскому.
Вы разрешили мне указать дефекты Ваших работ, — пользуясь этим разрешением, обращаю внимание Ваше на следующее:
Рассказ «На жел[езном] мосту» произвел на меня странное впечатление пародии, талантливо написано, да, но — не серьезно. Тема простая, трогательная, мне кажется, ее следовало бы рассказать задушевно, тихонько, вполголоса, как сказку, а Вы, извините, накокетничали безмерно и — все испортили и окурили все запахом Аверченки. Зачем?
«В молчании есть мудрость» — к чему столь убийственное глубокомыслие? Эти пестренькие галстучки давно уже брошены, вышли из моды, смешны.
«Хвост, как знамя» — неверно! И некрасиво. «Чемодан, наполненный дьяволами» — нечто от В. Гюго, и — плохо, смешно. Будьте романтиком — это своевременно и почтенно, но — останьтесь реалистом, — это необходимо, ибо только это убедительно, это мощно касается души, и — только это — бессмертно. Первая часть «Фауста», как Вы знаете, реалистическое произведение, а вторую — не читают. И — не надо: в любом сборнике по фольклору трижды больше глубины и смысла, чем в этой премудрой путанице.
«Лука». Превосходная тема. Очень опасная, требует напряженного внимания, эпической простоты и правдивости. Богоборчество — отнюдь не клоунада, как изображает его Митрий Мережковский и иже с ним. Искания «Опоньского царства» — исконное русское дело, на нем тысячи и тысячи наших дон-Кихотов свихнули свои мозги, разбили сердца; из-за этого-то искания мы и безжизненны с европейской точки зрения, оно-то и объясняет наш пагубный пассивизм. Это — национальная болезнь, нечто историческое и неотъемлемо присущее нам.
А Вы, взявшись за столь серьезную тему, обращаетесь с нею, как мальчик с резиновым мячом. Пересолено все, огрублено. Хождение под землею — предприятие рискованное, его надо было изобразить гораздо тише, без излишних разговоров, да еще таких, как речи Луки о «беспорочном зачатии ребеночков». Страх семинара — преувеличен, боевое настроение Луки — тоже. И — вплоть до конца, все это надо сделать серьезнее, мягче, правдивее.
«Воюю!» — возглашает Лука. Я, читатель, не верю ему, не верю Вам, мне досадно и немножко стыдно за Вас. Не говорил ведь он этого! Он — гораздо проще в словах, внутренне же несравнимо сложнее. У него — ощущения, а не мысли, настроения, а не болтовня. Семинар может и должен говорить много, ибо ему нужно спрятать от самого себя путаницу своей души, — путаницу, одолеть кою
