Максим Горький
Собрание сочинений в тридцати томах
Том 29. Письма, телеграммы, надписи 1907-1926
1907
397
И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ
11 или 12 [24 или 25] января 1907, Капри.
Дорогой друг —
сердечное спасибо за Ваш, ценный для меня, отзыв о повести. Не премину воспользоваться Вашими указаниями, переделывая вторую часть.
Посылаю письмо Звездича, — оно мне кажется очень глупым и нахальным. Ответил ему тем, что указал Ваш адрес как представителя «Знания». О Шницлере — что тот или другой ответ можем дать, только прочитав рукопись по-русски.
Получил все альбомы из Мюнхена, спасибо! Выпишите мне Брикнера «Император Павел» и Геккеля «Мировые загадки»!
Жму руку. Все кланяемся всем.
А. Пе[шков]
398
Д. Я. АЙЗМАНУ
17 [30] января 1907, Капри.
Дорогой Давид Яковлевич,
«Кровавый разлив» кажется мне вещью положительно неудачной.
Почему? Прежде всего потому, что о таких вещах, какие являются сюжетом рассказа, нельзя, грешно писать в том истерическом тоне, который Вы взяли. Подумайте — уместны ли Ваши авторские крики, лирические отступления, жалобы и вопли на фоне этого разгула звериных чувств?
О событиях такого рода надо писать холодно и просто, справедливым, точным языком свидетеля и судьи. Вы ничего не можете добавить к ужасам, о которых говорите; если Вы расскажете их просто, скромно, точно — Вы напишете как раз ту правду, которая и нужна, а если Вы начнете примешивать Ваши жалобы, Ваши взгляды — этим Вы введете нечто лишнее, неуместное.
Ваш герой Пасхалов — просто сукин сын, которого надо двинуть по башке — глупой башке — камнем. Дорогой Вы мой — бросьте Вы этих прохвостов без души, не стоит с ними возиться, никому они не нужны, ничему не учат, это — лишние люди, и, кажется, они издыхают сами по себе. Не стоит возбуждать жалость к ним, они достойны только презрения.
Мне жаль Кочеткова, его превращение в черносотенца и животное — не обосновано Вами. Алтер — слишком знаком. Все остальные — эскизны.
Повесть длинна, утомляет и злит постоянными отступлениями, отец и мать Пасхалова — в одно лицо и оба лишние. Масса ненужных деталей загромождает внимание, и все они на фоне крови и зверства оскорбительно лишни. Много крика, и нет гнева. Обращения к богу производят впечатления не выгодные для Вас.
И — главное — тон! Простите меня — но это напоминает речь молодого адвоката, который еще не понял глубины того преступления, которое делает суд, когда судит его клиента.
Положительно не нравится мне повесть! Так же как и «Утро Анчла». О таких вещах надо писать просто, поверьте!
Ваша манера становится ясной с первой строчки и — она производит на меня впечатление чего-то чужого Вам.
Не сердитесь на меня. Литература—дело великое своей правдой, и о ней надо говорить правдиво. Если я сказал что-либо резкое — извиняюсь. Но Пасхаловы и в жизни и в литературе вызывают у меня всегда одно желание — раздавить их.
Получили Вы деньги? В этом сезоне ни в Рос[сии], ни в Герман[ии] Ваша драма не пойдет, поздно. Мы напечатаем ее в XV или XVI сборнике. Если нужны деньги — назначьте гонорар, вышлем.
Жму руку.
А. Пешков
Вы крупнее Вашей повести, Вы проще ее, я уверен, что это так. В этой вещи — как и в «Утре Анчла» — Вы взвинчиваете себя и, влагая в работу много болезненной нервности, не даете сильного, здорового чувства. О крови пишут красно, с ненавистью, с мужественным призывом к мести. Подумайте о читателе, — какое впечатление даете Вы ему? Всегда надо думать немного о читателе.
Мне неловко и грустно писать Вам так, — я думаю, что Вы очень талантливый человек, и мне хочется, чтоб Вы относились к себе более серьезно. А тут Вы говорите странным, чужим голосом. Как это не похоже на «Терновый куст»!
Я — не учу, не думайте. Но я люблю литературу, ценю Вас, ненавижу животных и хочу видеть Вас сильным, крепким, наносящим хорошие удары. Ведь этого можно хотеть? Повторю — не обижайтесь на возможные резкости, без этого я не живу. Все дело в том, что меня обеспокоила Ваша повесть и я боюсь, что Вы напечатаете ее так, как она есть, со всей ее истерикой и интеллигентными излишествами.
Я прошу Вас — почитайте ее, подумайте, раньше чем печатать. Вот и все.
Привет!
А. П.
399
М. А. ПЕШКОВУ
26 января [8 февраля] 1907, Капри.
Ты уехал, а цветы, посаженные тобою, остались и растут. Я смотрю на них, и мне приятно думать, что мой сынишка оставил после себя на Капри нечто хорошее — Цветы.
Вот если бы ты всегда и везде, всю свою жизнь оставлял для людей только хорошее — цветы, мысли, славные воспоминания о тебе, — легка и приятна была бы твоя жизнь.
Тогда ты чувствовал бы себя всем людям нужным и это чувство сделало бы тебя богатым душой. Знай, что всегда приятнее отдать, чем взять.
…Ну, всего хорошего, Максим!
Алексей
400
Д. Я. АЙЗМАНУ
Начало [середина] февраля 1907, Капри.
Дорогой Давид Яковлевич!
Гонорар за пьесу — 400 р. лист, выше этого сборник не выдержит. К[онстантин] П[етрович] написал, чтобы Вам послали денег из «Знания».
По справкам, наведенным мною, в текущем сезоне пьесу Вашу нельзя поставить ни в России, ни в Германии.
Ладыжников — человек более осведомленный, чем Звездич, поверьте мне.
Не сердитесь, не огорчайтесь отзывом о «Потоке»; отзыв этот вызван моей уверенностью, что Вы можете и должны писать лучше — спокойнее, проще = сильнее, красивее. Страшно некогда!
Жму руку.
А. Пешков
401
Д. Я. АЙЗМАНУ
7 [20] февраля 1907, Капри.
Дорогой мой!
Дело в том, что они противны, эти кислосладкие, пассивно-доброжелательные российские интеллигенты, противны до омерзения. Ты — или умирай, защищая то, что любишь, — если любишь, — или молчи и вянь, идиотский кактус, если не умеешь любить. Любить — значит — бороться и побеждать.
Мне кажется, Вашу повесть более всего портит этот Пасхалов, затем — автор, — он пишет длинно, расплывчато, он слишком много отводит места внешнему
